Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— Ну! — воскликнул Вячеслав, весь сияющий, выбритый, праздничный. — Я так и знал. Я и билет взял в Рижском аэропорту на сегодняшнее утро. Так что, жена, не пойдем мы раскланиваться со старичками по пляжу, а поедем в аэропорт. Жены всегда провожают мужей, это удается им с доблестью!
И не успела она опомниться, как такси уже рассекало целебный воздух приморья, неслось по взморскому шоссе, минуя Дзинтари, Булдури, Лиелупе, все эти крохотные городки, объединенные названием Юрмала, что в переводе с латышского означает Берег Моря, а потом, после торопливого объятия перед турникетом, почти на взлетном поле, уже другое такси мчало назад, в Дубулты, и недоумение терзало ее: ну почему мы с ним такие кретины?
По привычке она зашла в кафетерий Дома творчества и почти проглотила черный кипяток, отчего защипало в глазах, и надо было тотчас бежать вон из кафетерия, чтобы в своем номере броситься ничком на диван и расплакаться скромно, без всяких воплей, без бабских подвываний, в этом беззвучном плаче находя и успокоение: ведь московский шпион прилетал оттого, что не вынес жизни без нее, и ведь любит до умопомрачения, до этих диких выходок, на которые толкает ревность, любит и будет любить вечно!
4Какое живописное запустение: полы покрылись пылью и похожи на асфальт, забыта в прихожей раскрытая жестянка с высохшим до керамической твердости и треснувшим шоколадным сапожным кремом, забыта на холодильнике вечерняя газета с новостями месячной давности. И даже выцвели наклеенные на кухонной стене записки беглецов, в которых нескрываемое ликование:
«Уехал в Крым. Целую!», «Уехала на турбазу. Целую!»
Когда знаешь, что еще более похорошела на курорте, то волнуешься за взрослого беглеца, еще перед побегом выдавшего невольно свою неутихшую, бешеную любовь.
Когда знаешь, что некрасиво волноваться и за дочь и что вообще любое волнение портит цвет лица и даже может лишить твое посвежевшее лицо следов долгого, затяжного праздника, то вздыхаешь, гася досаду, отклеиваешь со стены записки беглецов и берешься с охотой наводить в квартире блеск и чистоту, и все это делаешь с легким сердцем, припеваючи.
Конечно, не один день ходишь с тряпкой, шваброй, пылесосом и поешь при этом, а несколько дней заканчивающегося отпуска, носишься по три раза на дню вниз, к почтовым блокам, как вдруг вкрадчиво щелкает дверной замочек, появляется беглое дитя, Алена, с порога бросающееся к холодильнику поживиться хоть чем-нибудь, ты смотришь на нее, исхудавшую на турбазе и обалдевшую от неумолчных гитар, взыскующим взглядом ищешь в ее глазах порочный блик счастья, но глаза девочки темны от безысходной грусти, и ты можешь оставаться спокойной за нее до следующего лета или хотя бы до весны: ах, все нормально, и как хорошо, что у Алены безответная влюбленность!
В полночь пьешь с нею чай, аппетит у Алены дай бог какой, и вот кормишь и поишь девочку с заплаканными глазами, надеясь, что она поправится, располнеет в одночасье, касаешься ее коричневых рук, выпирающих ключиц, щечек с нежнейшей кожей, привлекаешь жующую девочку к себе, сострадаешь и говоришь вполголоса о том, как бесконечны у жизни возможности для счастья, заглядывая при этом в продолговатые агатовые глаза дочери и опасаясь, как бы не разорвалось сердце у нее от первого глубокого переживания.
В лаборатории, где возгласами изумления встречаю бледные красавицы, кладешь каждой на стол мелкие буроватые камешки неотшлифованного, собранного в морской, тающей на песке пене янтаря и делишься яркими впечатлениями, во время обеда миришься с запахами щей в лаборатории, живописуешь, как незаметно, в одно лето, превратилась дочь из угловатой девчушки в женственную незнакомку.
Каждый день сотрудницы все более восхищены твоим внешним видом, твоим чудным загаром, а ведь сотрудницам не известно, что прилетела ты из Юрмалы не очень загорелая, а здесь, в Москве, всякий раз после работы: вместе с Аленой едешь на травянистый берег Москвы-реки, в самый конец Серебряного Бора, — и оттого лицо и руки стали терракотового цвета. Да, волшебная смесь балтийского солнца, московского солнца, купания в море, а теперь в реке, воздух взморья и почти дачный воздух на голубой границе, где по одну сторону Москва, а по другую — деревенька Троице-Лыково на том холме, к которому допоздна, словно по расписанию движения московского транспорта, причаливает теплоход, заменяющий паром.
А из Крыма приходят чуть ли не ежедневно лаковые открытки от Вячеслава, на каждой море, кипарисы, ясное небо, ротонды, гроты, дивные санатории, напоминающие старинные дворцы, и тебе мерещится, что муженек упорно, точно заметая следы, меняет города, загорает то в Евпатории, то в Алуште, то в Судаке, от женщин нет отбоя, он уже разъезжает по всему Южному Крыму, покоряя сердца залетных провинциалок. Почему-то вспоминаешь, как он упорно твердил на балтийском пляже о жизни в свое удовольствие, твердил это известное «пора, пора», и ночами верится в его измены, запланированные им еще на Балтике. Открытки, поскрипывающие под пальцами, помеченные одним и тем же ялтинским адресом и штемпелями ялтинского почтамта, необыкновенно подозрительны: он ночует, вероятно, то там, то сям, а потом несется на такси до Ялты, до этого средоточия беспечной и разгульной жизни, заодно заглядывая по тому адресу, куда авиапочта доставляет ему ответные послания из Москвы. А что, если уподобиться ему и сделать шпионскую вылазку, проведать московского короля в Ялте? Деньги и расстояния в наше время ничего не значат, и было бы упорство — в один день разведаешь, что Вячеслав и в самом деле не жил по тому адресу, которым он помечал свои южные открытки.
Уже в экспрессе, взявшем курс на Симферополь, уже в пути, где-то за Курском, высчитываешь, что день отъезда твоего милого голубчика из Симферополя должен совпасть с датой твоего обратного билета. Да, ведь все рассчитано еще в Москве, но такое удовольствие еще раз, в пути на юг, в пятницу вечером, знать, что уже в воскресенье выедете из Симферополя вместе или, допустим, разными поездами, с интервалом в каких-нибудь два часа. «Что такое? — думается тебе приятно и тревожно. — Что происходит? В Москве живем так, что даже пошлое подозрение показалось бы каждому из нас кощунственным. Или оттого, что я впервые отдыхала без него? Или слишком рада была отдохнуть в одиночестве? Или я первая обронила это известное «пора, пора»? Или с жиру бесимся? Ну, мужчинам не грозит никакой рубеж, а для женщины сорокалетие опасно увяданием: морщинки, сединки… Мужчинам этого не понять!»
И вот Ялта, где никогда не болит голова, вот шествие прокопченных солнцем Таврии бездельников, вот обитель, где день-деньской будешь ждать и не дождешься муженька, прикинувшегося здесь холостяком.
Но все не так, все оказывается иным, картина не то чтобы разочаровывающая, а пугающая: Вячеслав валяется на чужом засаленном диване, выглядит не то больным, не то пьяным, не то просто исхудавшим.
Он почти в испуге, бормочет нелепые слова о том, что не успел выбриться, идет в ванную и запирается там, а ты окидываешь взглядом каморку с линялыми обоями, видишь развешанные на плечиках, ни разу не надеванные, выстиранные в Москве его сорочки да безрукавки и начинаешь догадываться о странном образе жизни Вячеслава здесь, в Ялте, где все зовет к веселью, отдыху, пирам.
— Он простудился? — шепотом спрашиваешь у хозяйки, древней женщины, такой морщинистой и древней, что трудно уже определить, то ли восемьдесят ей, то ли больше.
— У него какое-то потрясение, — чистым, звучным голосом отвечает хозяйка квартиры. — Он все лежит, лежит. И не спит, и не читает, а так просто. Сбегает на почту, купит открыток и опять лежит. Думаю, потрясение у него!
— Да у него давно потрясение! Еще с прошлого месяца, еще с Балтики! — в сердцах роняешь ты, понимая, что он каждую минуту в Ялте думал о тебе, о каждой минуте отдыха в Юрмале, мучил себя подозрениями, пугал отсюда, из Ялты, лаковыми открытками, жизнерадостными приветами, возможностями разнообразных развлечений. — Да что же это он, несчастный! Сидит, голодает, ждет у моря погоды…
Выбритый, с вымытой головой, Вячеслав кажется тебе уже не таким несчастным, он воодушевлен необыкновенно и ведет тебя в знаменитый ресторан «Ореанда», где любили ужинать чеховские герои, заказывает белое вино и форель, танцует даже с тобою. Словом, возрождается!
Потом, после ночлега в ялтинской каморке, томишься в знойном, переполненном ордами завоевателей курортов Симферополе, возражаешь Вячеславу на его просьбу лететь вместе и, чувствуя себя виноватей за то, что выглядишь свежее его, кладешь ему ладони на грудь:
— Слава, милый! Ты сегодня будешь в Москве, ты лети самолетом, а я поездом. Я устану за время поездки. Ведь целые сутки! А ты тем временем опустошай холодильник. И за сутки поправишься, придешь в норму. Ведь целые сутки! А я приеду усталая, и ты меня простишь. Ну, Слава?
