Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Она вздохнула счастливо, а он и этот вздох определенно расценил по-своему, нахмурился и вновь выпил, чуть ли не подавившись глотком алкоголя.
Она, растроганная донельзя тем, что он любит ее по-прежнему и боится потерять ее любовь, потянулась к нему, чтобы расцеловать на виду у всех, а он откинулся спиной и возразил не то всерьез, не то шутя:
— Нет-нет. Как так можно после всех ваших знакомств?
Тут бы, пожалуй, и объясниться с мужем, терпящим пытку любопытства и ревности, тут бы и сказать, как мил герой сезона всем здешним, всем почитателям его таланта, всем прибывшим вкусить райской жизни, да что-то заставило ее промолчать и так по-женски, не то с мольбой о прощении, не то с просьбой сохранить жуткую тайну, чуть-чуть, слегка улыбнуться.
— Ну что ж! — вспылил Вячеслав, охлаждая себя глотком алкоголя и бледнея.
А через полчаса они встали, и направились к лифту, и поднялись, разъединенные встречей, притихшие, грустные, и она знала, когда шли они но ковровым дерюгам, что все равно он бросится в номере целовать ее, а не допытывать, и он, может быть, тоже не ожидал от себя ничего другого, потому и нервничал и от излишней нервозности не то напевал по пути, не то бормотал что-то.
А у двери, у окна, создающего иллюзию, что коридор впадает в море, их ожидал главный инженер здания, высокий обаятельный литовец, которому Галина Даниловна пожаловалась однажды на то, что лампы дневного света все время издают какой-то треск, едва включишь свет. И вот инженер, должно быть, пришел осмотреть эти лампы, а Вячеслав конечно же и эту встречу расценил с мужской точки зрения и поэтому вновь наигранно, с чрезмерным радушием подал руку литовцу:
— Будем знакомы!
Все время, все две или три минуты, в течение которых у нее спрашивали о лампах, щелкали выключателем и слушали волшебный шорох, исходивший от загоревшихся ламп, она с улыбкой следила за Вячеславом, видела, что он совершенно ошалел, суетится, ничего не слышит, ничего не понимает.
Как только они остались одни и она с жалостью подумала о том, какое беспокойство мучило мужа там, в Москве, и какая напряженная у него была спина у стойки кафетерия, и как он вовсе ошалел от ревности сейчас, — она бросилась к нему, уже слегка смежая глаза в предчувствии сладких поцелуев.
Но он был какой-то странный!
Нет, он не был пьяный, он даже трезвей обычного выглядел, хотя глаза оставались покрасневшими, с размытой розоватостью на белках.
Просто он отстранил ее, не поцеловал, уселся на диван и устало, как после ссоры какой-то, проговорил:
— Нет, пора подумать и о себе. Об отпуске. Об отдыхе в одиночестве. Пора, пора. И только в одиночестве.
Говорил он тоже как-то непривычно, словно выстрадав нечто и наказав себе жить в дальнейшем по своим новым, таинственным канонам.
Ну что ж, сказала себе Галина Даниловна, не поцеловал — и не надо. Уж так давно мы с тобою, муж, целуемся, со столь далеких времен, что на щеках у меня стал появляться от твоих колючих поцелуев пушок который принято называть персиковым. «Персиковый пушок!» — мрачно веселилась она, украдкой посматривая на ревнивца, опасаясь, как бы не задумал он и в самом деле план несправедливой мужской мести, и женским чутьем угадывая, как хочется и ему броситься к ней. Господи, ведь муж и жена, ведь так мы любим, так оберегаем друг друга от волнений, так сохранились в свои сорок, такая дочь Алена у нас и вообще все в нашей жизни превосходно, а вот сейчас какие-то глупые балтийские страсти!
Может быть, именно эту минуту будет она проклинать всю жизнь, считать ее страшной минутой, самой горькой, безжалостной; может быть, еще раз ей распахнуться бы сейчас для объятия и даже пасть на колени, что ли. За что? Да за то, что он страдает и любит, мучается в Москве без нее, как несчастный, отвергнутый ею муж!
Но и обиду на него она уже почувствовала: как же, выпил водочки, подозревает в самом пошлом и подлом, подозревал, соломенный вдовец, и все ночи в Москве!
— Ну-ка на пляж! — рассердилась она. — Купаться не будем, а так, пойдем по дюнам. Правда, уже никаких дюн на берегу. Опоздали мы с тобой. И ты опоздал, хотя и летел шпионить за мной. Но опоздали. Тут однажды смерч пронесся…
Он внимательно выслушал ее, покорно побрел вслед за нею, а уже на берегу, где платиновый песчаный откос казался цветущим от обилия ярких купальников, вдруг тревожно спросил:
— Какой еще тут смерч?
— Да очень давно, говорят. До этого были дюны, а теперь пляжи ровные, как на реке. Налетел смерч, сровнял дюны, закрутил в воздухе тучу песка…
Нарочито вывела она его на ставшие родными за какие-то две недели грядки пляжа, где у нее теперь было много знакомых и где все ее приветствовали и провожали взглядами, и она, веселая от милых улыбок и традиционных приветствий, оглядывалась на несчастного следопыта и замечала, что здесь, на тепличном воздухе, среди валявшихся гроздьями тел, похожих на зрелые стручки, он становится все более мрачным, бредет с саркастической ухмылкой на губах. Словно он торжествовал свое поражение!
Когда опять с нею согласно раскланялась стайка загорелых старцев, Вячеслав буркнул:
— Хелло, мужики!
И она, поразившись его небывалой развязности, определила, что он лишь сейчас опьянел: водка подействовала на него медленно, как лекарство в таблетках.
Ну и муженек, ну и ревизор из Москвы! Нет, поскорее с пляжа, поскорее куда-нибудь в Майори или даже на такси в Ригу, чтобы ветром, а потом кофе развеять хмель у смутьяна из Москвы!
А он, становясь в одно мгновение трезвым, с насмешкой, как-то свысока взглянул на нее и убежденно закончил некий непонятный ей, внутренний спор:
— Пора, пора подумать и о себе. На Кавказ я не поеду, а скорее всего в Крым. Не сидеть же летом в Москве. Ты, конечно, посоветуешь снять дачу, сидеть под Москвой, стать кашеваром, дожидаться тебя на выходные. Но я твердо решил: в Крым.
— Вот и угомонился, несчастный Отелло, — тревожно согласилась она, подавила вздох и посоветовала себе не расстраиваться, а лишь поддакнуть Вячеславу, который неизвестно почему взбесился под старость.
Да, славненькое дело: на Балтике, в раю, в безоблачном июле, твердить о Крыме! Но что поделаешь, коль Вячеслав не находил иных слов и бубнил о том, как он любит запущенные городки Крыма. Что поделаешь! И вся суббота, весь этот день прошел для нее в пустопорожних разговорах о Крыме: Вячеслав напоминал всюду — и за ужином, и за бутылкой румынского вина в кафетерии, и в кинозале здесь же, в Доме творчества, — о заманчивом отдыхе в одиночестве, а она упрямо и горячо соглашалась, лишь бы не портить себе нервы.
Он даже и потом, когда улеглись они, погасив горящие с каким-то постоянным жужжанием и шорохом люминесцентные лампы, напоминал о Крыме, как будто угрожал своим Крымом, и она, рассмеявшись, захотела прильнуть к нему, опытной рукой погладила и определила, что он крепится из последних сил, а он отстранил ее вновь и сказал скороговоркой:
— Я летел, я устал, мне надо отдохнуть.
И она задумалась на минуту: уж не объясниться ли в любви пожилому шпиону? Уж не успокоить ли его, не сказать ли, что рвалась на Балтику отдыхать, а не ради приключений, не ради того, чему охотно предаются, лишь появись свобода, иные женщины?
Но, слава богу, тут же она и уснула, наверняка сраженная бокалом сухого вина.
А утром умывалась с нарочитым шумом, стучала о стеклянную подставку под зеркалом разными флакончиками и тюбиками.
Он тоже нарочито громко фыркал, уж очень долго фыркал под краном, постанывал от наслаждения, прекращал упоенный вокализ и вновь продолжал фыркать, стенать, крякать, так что она, не выдержав, вошла в ванную, принялась протирать усеянное брызгами, как каплями дождя, зеркало, выговаривая:
— Тут, между прочим, тоже слышимость, Вячеслав. И соседи, между прочим, заняты с рассвета, сидят за письменными столами.
— Ты хочешь сказать, что я надоел? — восторженно спросил Вячеслав.
Она в чистом зеркале видела: Галина Даниловна и Вячеслав Иванович, жена и муж, два дурака, симпатичные такие дураки средних лет, оба разгневанные и еще более приятные, одухотворенные во гневе.
— Ты хочешь сказать, чтоб я улетал пораньше, сегодня, а не, допустим, в понедельник на рассвете?
— Как удастся, — пожала она плечами, жалея в этот миг себя и стараясь не распускать нервы.
— Ну! — воскликнул Вячеслав, весь сияющий, выбритый, праздничный. — Я так и знал. Я и билет взял в Рижском аэропорту на сегодняшнее утро. Так что, жена, не пойдем мы раскланиваться со старичками по пляжу, а поедем в аэропорт. Жены всегда провожают мужей, это удается им с доблестью!
И не успела она опомниться, как такси уже рассекало целебный воздух приморья, неслось по взморскому шоссе, минуя Дзинтари, Булдури, Лиелупе, все эти крохотные городки, объединенные названием Юрмала, что в переводе с латышского означает Берег Моря, а потом, после торопливого объятия перед турникетом, почти на взлетном поле, уже другое такси мчало назад, в Дубулты, и недоумение терзало ее: ну почему мы с ним такие кретины?
