Юрий Рытхэу - Полярный круг

Чайник каким-то чудом не упал с примуса, и через четверть часа Оле ухитрился бросить в кипящую воду горсть грузинского чая. Вместе с горячим паром в лицо Оле пахнуло ароматом заварки, смешанным с запахом соли и свежевыпавшего снега. Удалось, не расплескав, разлить чай по кружкам.

Берег приближался. Показался полуразрушенный остов старого деревянного катера, который год уже валявшийся на берегу. Видны были балки для охотничьего снаряжения и несколько человек. Спускался к воде трактор. Оле достал бинокль, сухой стороной полы теплой куртки протер линзы и посмотрел на берег. Среди встречающих он легко различил Надину фигурку в теплой красной нейлоновой курточке, в сапогах. Она стояла у самого уреза воды. Ветер дул от берега, и край моря резко очерчивался — не размывался прибоем. На этой черте, касаясь носами резиновых сапожек воды, стояла Надежда Оле, перешедшая уже в третий класс и оставшаяся на лето в сельском пионерском лагере. Рядом с ней — директор совхоза Владимир Иванович Куртынин.

Она махала рукой. Отец, стоя на носу вельбота с биноклем, улыбался, мысленно предостерегая ее, чтобы не лезла в воду.

Под защитой высокого берега море было тихое, почти спокойное, если не считать косого мокрого снега и колючего ветра.

Оле соскочил на берег, отдал причальный конец трактористу и подбежал к дочери.

— Ты не замерзла?

— Нет.

— Не голодная?

— Сегодня два обеда съела! — похвасталась Надя.

С помощью трактора вытащили вельбот на берег и сдали моржей разделочной бригаде. Комы подошел к Оле:

— Значит, в отпуск?

— В отпуск, — вздохнул Оле. — А то ведь так никогда не соберусь.

— Правильно, — поддержал директор совхоза. На прошлой неделе он отправил отдыхать жену, учительницу, на материк, сам было собрался, но совхозные дела не отпустили.

— Пойдем в столовую? — предложил Владимир Иванович.

— Не надо в столовую, — запротестовала Надя. — Я уже приготовила обед.

— Да что ты говоришь! — удивился Владимир Иванович.

— Она у меня молодец! — похвалил дочку Оле. — Пойдемте к нам, Владимир Иванович. Надя, сможем накормить еще и дядю Володю?

Надя оценивающе посмотрела на директора из-под остроконечного капюшона и сказала:

— Накормим!

Кухня-передняя сияла чистотой, пахло свежим кофе. На плите стояли кастрюли и большая сковородка с жареным картофелем.

— Неужели все это ты сделала? — искренне удивился Владимир Иванович.

— Повариха интерната немного помогла, — призналась Надя. — Помойте руки и садитесь за стол.

Скинула куртку, достала из холодильника масло, сгущенное молоко, разложила тарелки, вилки, ножи и даже поставила на середину стола стакан с салфетками.

— Как в хорошем ресторане, — заметил Владимир Иванович.

Надя включила радиоприемник и заторопилась:

— У нас же скоро отбой! Папочка! Посуду придется самому помыть.

Она убежала.

Некоторое время мужчины ели молча. Потом Владимир Иванович откинулся от стола и тихо, медленно, как бы задумчиво произнес:

— Хорошая у тебя дочка, Оле!

Оле улыбнулся и кивнул:

— Как солнышко! Из-за нее, может быть, только и остался в живых.

Мужчины помолчали. Вся нескладная жизнь Оле проходила на глазах Владимира Ивановича Куртынина, и между ними было много говорено и переговорено.

Оле разлил чай по кружкам. Взял свою, но пить не стал.

— Все думаю: почему я своим родителям почти что чужой? — тихо произнес Оле. — Раньше я старался вбить себе: вот они, твои родные, ты должен их любить и уважать… Я их уважаю, помогаю им, но вот любить… Нет у меня к ним сыновней любви, такой, которая должна быть на самом деле.

— Ну почему? — удивился Владимир Иванович.

— Интернат отнял у меня родителей, — неожиданно горько произнес Оле. — Я же их почти и не знал, никогда не чувствовал ни материнской, ни отцовской ласки… Как помню себя — всегда жил на казенном содержании при живых родителях. Сначала в детском саду, а потом в школьном интернате. И знаете, Владимир Иванович, меня уже не тянуло к ним. Так, иногда любопытно было заглянуть, а то просто получить с них что-нибудь, а больше — нет… Может быть, я сам в этом виноват, но так уж получилось.

— Но разве плохо было в интернате? — спросил Владимир Иванович.

— Не могу пожаловаться, — после некоторого раздумья ответил Оле. — Но иногда очень завидовал ребятам, которые жили дома, вместе с родителями.

— А разве трудно было перейти к отцу и к матери? — спросил Владимир Иванович.

— Наверное, можно… Но мои родители уже тоже отвыкли от меня. Инспектор районо говорит: пусть Надя живет в интернате — там все условия для учебы, там гигиена… Да и Зина не соглашается, чтобы девочка переходила жить ко мне…

Зина уже давно родила еще двоих детей от Арона Кали — мальчика и девочку — и целиком была занята заботами о новой семье. Надя как-то пожаловалась отцу:

— Придешь к ним — а у них только и разговоров о Толечке и Тонечке…

— А вы, Владимир Иванович, тоже небось жили в интернате? — спросил Оле гостя.

Владимир Иванович как-то тихо и смущенно улыбнулся.

— Какой там интернат! — махнул он рукой. — Я родом из села под Костромой. Знаешь, когда я, хлебороб, досыта хлеба наелся в первый раз? Когда на Чукотку приехал! Помню, в шестидесятом высадились мы, выпускники сельхозтехникума, в неведомом краю, в Певеке, и нас чуть ли не с берега отправили в тундру, на летовку. Попал я в стойбище Кавральгина, вошел в ярангу, а жена его и говорит на русском языке: «Ты пока чаю попей, до обеда…» И поставила передо мной буханку белого хлеба и ящик сливочного масла… Я даже растерялся: такого у меня в жизни еще не было!

— А чего так? — удивился Оле. — Я сколько читал про колхозную жизнь — там всегда писали про изобилие… Да и в кино такое. Смотришь — и прямо хочется тебе оказаться там, среди хлебов и овощей…

— Среди хлебов и овощей! — усмехнулся Владимир Иванович. — Я рос после войны… Из тридцати мужиков, отцов наших, ушедших на фронт, вернулись только шесть человек! Представляешь — шестеро… Я тогда не понимал, что мама у нас была еще совсем молоденькая… Растили урожай, собирали, а потом почти все отдавали государству. На трудодни оставались крохи, до весны хлеба не хватало… Вот так, дорогой мой Николай… Только сейчас наша нечерноземная деревня выправляется… А ты говоришь — среди хлебов и овощей.

Лицо у Владимира Ивановича стало снова грустным, обыкновенным.

Владимир Иванович, сколько помнил Оле, был всегда с людьми. Часто заходил в дома, был желанным гостем на семейных торжествах. Вон уже сколько приезжих сменилось в селе — даже старые учителя разъехались. На должности заведующего сельским клубом побывало уже четыре человека, председателем сельского Совета работает третий… А директором совхоза по-прежнему остается Владимир Иванович.

— Я приготовил тебе расчет на отпуск, передал в бухгалтерию, — сказал Владимир Иванович на прощание. — Деньги тебе полагаются большие, смотри, береги их… По закону ты можешь отдыхать четыре месяца, но советую тебе — возвращайся месяца через два. Все равно заскучаешь. Приедешь — можешь дальше отдыхать здесь…

Проводив гостя, Оле улегся в постель, но долго не мог уснуть.

«Отдыхать»… Как-то получилось, что в селе Еппын отдыхом деликатно называли выпивку. Если человек отдыхал, то он был навеселе. Утреннюю свою мрачность и плохое настроение ей объяснял тем, что накануне «отдыхал».

От мысли, что четыре месяца ничего не надо делать, Оле вдруг стало тревожно. Сон отлетел. Оле сунул босые ноги в резиновые сапоги, накинул на белье теплую куртку и вышел на улицу.

Рассветало, хотя небо заволокло тучами и по-прежнему шел снег. Впрочем, уже не мокрый, а мягкий, как на исходе зимы, в мягкие апрельские дни. Но все же был июнь, и сквозь не успевший растаять снеговой покров торчали травинки и какие-то желтые цветы.

На здании сельского Совета бессильно повис мокрый красный флаг.

Льды придвинулись вплотную к берегу. Оба парохода отошли за кромку и прекратили выгрузку.

Мокрый снег покрыл голову Оле. Хорошо бы сейчас посидеть на берегу с карабином. За четыре месяца будет достаточно времени выспаться, а тут можно и лахтака добыть. Лахтаки любят играть вблизи берега между льдами.

Оле, взяв карабин, пошел на берег.

Вдали, на косе, между морем и мелким озером, захламленным ржавыми старыми бочками, тарахтел движок электростанции, но этот шум уже стал привычным, как шум морского прибоя.

Оле прошел мимо доски Почета, на которой мокли выцветшие фотографии. Их было всего четыре — остальные, видно, стащили: под пустыми квадратами темнели имена.