Юрий Рытхэу - Полярный круг

Оле и Зина все больше отдалялись друг от друга.

Как-то приехал Оле из тундры, а Зина с особой обидой бросила дочери:

— Вот он, твой отец! Все уши прожужжала, все глаза проглядела: где мой папа?

А сама ушла, хлопнув дверью.

— Она пошла к Арону, — сказала Надежда. — Пусть идет.

Маленькая девочка, что она знала о жизни и любви? А сам Оле? Что он видел?

Оле стало жаль себя так, что он не выдержал и отправился в магазин. Как прибывшему из тундры, ему разрешалось купить несколько бутылок.

Поздним вечером с работы пришла Зина. Оле, бесчувственный, лежал в постели, а рядом тихо плакала Надежда.

Зина собрала вещи, взяла малышку и навсегда ушла из домика.

Оле пил без перерыва.

Раз, в минуту просветления, он пошел к Арону Кале, но здоровый и сильный эскимос, чемпион района по самбо, вышвырнул его в сугроб.

Утром сознание возвращалось вместе с долгим зимним рассветом. Но Оле не хотел просыпаться, возвращаться в действительность, полную, как ему казалось, укоризненных взглядов, невысказанных упреков и жгучего стыда. Вот так бы умереть, остаться навсегда в спасительном мраке. Иногда неожиданно уходил сон и в голову лезли беспокойные мысли, страхи. С рассветом становилось еще страшнее. Остаться бы в ночи, в темноте.

И тут приходила мысль об уходе из жизни. В тот раз, когда она впервые посетила Оле, он как-то даже печально обрадовался ей как спасительнице, избавительнице от мучительных угрызений совести. Всего-то делов: выйти в тамбур, снять со стены карабин… И только возникшее тут же воспоминание о Надежде, как слепящий свет молнии, отогнало мысль о смерти. Как же она? Как она пойдет за гробом, такая маленькая и жалкая в непонятном и неутешном горе?.. Как она потом будет приходить на его могилу, к покосившемуся фанерному обелиску?.. А может, вовсе не будет приходить и даже за гробом не пойдет. Сказал же директор совхоза Владимир Иванович: «Ты становишься пьяницей, алкашом, Оле… Не мне судить твою семейную жизнь, но, кажется, и ты виноват в том, что она у тебя не удалась».

О, сколько раз Оле давал себе клятву больше не пить! Иногда удавалось продержаться больше месяца, но потом все снова начиналось. Спасаясь от гнетущего одиночества, он пробовал жить у родителей. Они не видели ничего предосудительного в поведении сына, только раз мать попросила: «Ты уж не пей так, чтобы валяться на воле. Собаки съели твои новые торбаза…»

Надя пряталась, когда видела его выпившим.

Это было невозможно пережить, и Оле, собрав в себе остатки воли, останавливался. Тогда в домике начинался маленький праздник: Надя целые дни проводила с отцом.

Год шел за годом. Надя пошла в школу. За это время Оле раза три пытался жениться, но, в общем, ему нравилось жить одному: никто не попрекал, не устраивал сцен. А главное — из-за Нади.

Оле работал на забое оленей невдалеке от районного центра. От рассвета дотемна — в крови, на холоде. На забойную площадку часто приходили любители оленьих языков и камуса — шкур с ноги оленя.

Явился и старый знакомый Оле — глазной врач Ксенофонт Матвеевич Пуддер. Он предъявил путевку от районного отделения общества «Знание» на чтение лекций «Берегите глаза — зеркало души человека».

Лекцию слушали в палатке после работы, потом поели свежего мяса и, разумеется, выпили. Оле, превозмогая неприятное чувство, преподнес Пуддеру десятка полтора языков. Глазной врач смущенно улыбнулся и спросил:

— Как дочка?

— Растет.

— Учится?

— Во второй класс пошла.

— Да, — вздохнул Пуддер и заметил: — Время неотвратимо течет… А моя дочь уже кончает десятый класс. И музыкальную, и общеобразовательную школу. Хотелось бы сделать ей подарок — жакет из камуса. Это теперь так модно…

Пуддер огляделся в палатке.

— Вам ведь иногда не мешает согреться…

Оле понял, в чем дело. Он подозвал Семена Кикиру, который брал все, что дают.

Глазной врач долго тряс ему руку и ушел довольный.

— Передайте привет вашей супруге и дочери.

В общем-то, камус все равно пропадет. Его сгноят на районном кожевенном заводе. Уже приходила директриса, полная, важная женщина, сквозь золотые зубы поговорила с забойщиками, представителями совхоза и отбыла, отложив решение о приобретении камуса на неопределенное время… После отъезда глазного врача на душе у Оле было, гадко, и даже докторский спирт было противно пить.

Дней через пять, когда работа закончилась, ранним утром через палаточную стенку Оле услышал голоса. Один из них принадлежал глазному врачу Пуддеру, а другой — Зине. «Единственный выход, — сказал своим ученым голосом Пуддер, — отравить». Зина с готовностью поддакнула: «Туда ему и дорога — алкоголику! Он меня измучил… Я давно замужем за хорошим человеком, Ароном Калей, а он проходу не дает дочери… Надо от него избавляться!»

Тело покрылось холодным потом. В палатке спали товарищи, Оле отчетливо слышал их спокойное дыхание. Но еще явственнее слышались голоса за тонкой матерчатой стенкой палатки, скрип снега под ногами: тяжелый — под сапогами Пуддера, и легкий — под лахтачьими подошвами зимних торбазов Зины.

Оле задержал дыхание: разговор продолжался. То приглушенный, то громкий.

«Я могу прямо отсюда оленьим шприцем вогнать в него яд, — сказал Пуддер. — Одна секунда — и он мертв…»

Оле в то же мгновение представил себе длинный, с толстой иглой ветеринарный шприц и с диким воем кинулся на другую половину палатки.

Товарищи, просыпаясь, заворчали. Семен Кикиру протер глаза и крикнул:

— Ты что?

— Они там! — громким шепотом сказал Оле. — На улице.

— Кто они? — не понимал Кикиру.

— Глазной доктор и Зина! Они хотят меня убить.

Семен Кикиру был человек молодой и малоопытный. Он сам испугался. И тех слов, что сказал Оле, и самого его вида.

— Этого не может быть! — несмело сказал он и выглянул из палатки. — Никого нет!

Тогда Оле сам отогнул край брезентового клапана: там было пусто. Синий рассвет бледнел, превращаясь в день.

— Может быть, тебе приснилось? — предположил Кикиру.

«Мы все видим и все слышим, — вдруг снова услышал Оле. На этот раз голос доносился из будильника, что стоял на пустом ящике из-под болгарского вина «Старый замок». — С помощью маленькой телевизионной камеры мы наблюдаем за тобой…»

Оле схватил будильник и грохнул его оземь.

— Ты что? — удивился Кикиру, с ужасом глядя на товарища.

— Они уже в будильнике! — затравленно ответил Оле.

Кикиру сообразил, в чем дело. Он читал об этой болезни в брошюрке, которую ему дали в медпункте. Болезнь по-латыни называлась даже красиво — делириум тременс, а попросту — белая горячка, алкогольное сумасшествие.

Кикиру сказал об этом Оле. Но тот почти не слушал, огрызался на неслышные голоса. Он вынырнул из палатки и попытался бежать.

Вдали показался вездеход.

Оле рванулся из рук Кикиру и побежал на сопку.

Он мчался так, что потребовалось несколько часов, чтобы его догнать на вездеходе и скрутить.

В больнице его встретил спокойный, добродушный врач, совсем не похожий на доктора Пуддера. После укола Оле заснул. Когда он проснулся, ему больше не чудились голоса.

Оле вышел из больницы с твердым намерением никогда больше не прикасаться к бутылке.

Возвратившись в село, он вычистил свой заброшенный домик, затопил плиту, согрел комнату и позвал в гости Надежду.

— Если хочешь, можешь жить со мной.

— Я живу в интернате, — ответила Надя. — Буду приходить к тебе в гости и помогать тебе. Я про твою болезнь все знаю и жалею тебя.

От этих слов в носу у Оле защекотало, и он чуть не расплакался.

Иногда Оле встречался с Зиной, но делал вид, что не обращает на нее внимания, хотя каждый раз после такой встречи на сердце было муторно. Вспоминалась их первая весна. С теперешним мужем ее, Ароном Калей, Оле был подчеркнуто вежлив и сух.

Самой большой, главной радостью в его жизни была дочка — Надежда. И еще — работа. Директор совхоза не мог нарадоваться на него и всем ставил Оле в пример.

— А знаешь, Оле, — сказал как-то Владимир Иванович. — Тебе положен отпуск с оплатой дороги. Это значит: выбирай себе на карте точку и бухгалтерия выпишет тебе деньги — туда и обратно. Поскольку человек ты молодой, я бы посоветовал съездить в Москву и в Ленинград…

Это было в начале июня, когда началась охота на моржа.

Чайник каким-то чудом не упал с примуса, и через четверть часа Оле ухитрился бросить в кипящую воду горсть грузинского чая. Вместе с горячим паром в лицо Оле пахнуло ароматом заварки, смешанным с запахом соли и свежевыпавшего снега. Удалось, не расплескав, разлить чай по кружкам.