Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Вопреки моим опасениям, мама не стала задавать лишних вопросов. Только глянула в окно, пытаясь рассмотреть под сараями того нетерпеливого парня, и ворча завернула в газету старый парусиновый папин костюм, да сверх того носки и прохудившуюся на локтях рубаху.
Когда, укрывшись в сирени, парень торопливо натянул на себя все это, я чуть не расхохотался: так коротко да кургузо сидела на нем одежда.
— Что, коротковато малость? — спросил он, скептически оглядывая штанины пижамы, торчащие из-под брюк.
— Ага! — заухмылялся я вовсе в открытую.
— Ничего, сойдет! — решительно заключил он, подвернув излишки пижамы. — Спасибо, братуха, за выручку. Вечером занесу. Какая квартира-то?..
Он поправил сбившуюся повязку, под которой ало засветилась не успевшая зарубцеваться кожа, и, вскинув руки вверх, исчез со двора так же стремительно и бесшумно, как появился.
«Разведчиком был, не иначе», — решил я.
Куда было бежать в такой день? Конечно, на центральную площадь. Спозаранку на ее подкованном брусчаткой разлете царило ликованье, которого не помнили эти камни. Качали всех, кто носил военную форму, братались и пели, плясали до упаду под переливы трофейных аккордеонов. Какой-то усатый заводила, отбросив костыли, выкидывал коленца на одной ноге. Траурно-черные женские платки то там, то здесь спорили с пестроцветьем девичьих косынок… А люди все подходили и подходили, смеясь и плача, крича и перекликаясь друг с другом, пока на всем обширном пространстве площади не осталось места ни плясунам, ни отдельным компаниям.
К вечеру, когда должен был прогреметь победный салют из тридцати залпов, мы с Рыжим дрейфовали по площади, так стиснутые толпою, что самостоятельно не могли сделать в сторону и шага. На Юрке была белая рубаха, на ногах — начищенные ваксой сапоги.
Отец его, сапер, прислал последнее письмо из Венгрии, и Юрка уже считал, за сколько дней можно доехать поездом от Будапешта до нашего города. Юркиного отца и в самом деле демобилизуют очень скоро как старослужащего, и говорливая Юркина мать первой из солдаток нашего двора станет гордо носить большой живот с будущей дочкой Светланкой…
Все это ждало впереди. А пока водоворот толпы вынес нас к широким ступеням трибуны. Там, приподнявшись на гранитный уступ, мы попытались закрепиться. Сумерки уже обволакивали площадь. В их сереньком свете колышущийся людской разлив казался безбрежным. Я поискал взглядом знакомых. Может быть, здесь, в толпе, и тот парень с повязкой? А может…
Еще днем, когда на площади было посвободней, нам повстречался худющий, возвышающийся над всеми старик. Густой сивый чуб мотался над переносицей. Распахнутая брезентовая куртка обнажала прикрытую тельняшкой грудь. Идти бы ему степенно, как подобает ветерану, а он длинно вышагивал в окружении подростков, то ль отродясь легкий на ногу, то ли помолодевший в такой день. Кому-то по-приятельски сдвинул фуражку на затылок, кого-то поприветствовал на ходу…
Трудно было отвести взгляд от старика. Лишь тогда, когда Юрка вскинул кверху ладонь, взгляд мой ткнулся в знакомых — Витька и Корня, старающихся попасть в ногу со стариком. Едва узнал их в замасленной рабочей одежде. Лишь кепчонки были те же, глубоко насаженные на лоб, да той же напористостью дышали чумазые лица.
Парни что-то прокричали нам с Юркой. Я дернулся было вслед, да вовремя понял, что им не до меня. Пахнуло гарью, словно мимо промчался паровоз. Истаял слабый запах мазута.
— Откуда они? — огорошенно спросил я у Юрки.
— Со смены, в депо слесарят… Во дедуля раскочегарился…
— К нему Корень ушел?
Юрка кивнул, и больше мы о парнях не говорили. Но вспоминал я о них в тот вечер не раз, обшаривая глазами площадь и удивляясь, как не пришло мне в голову сразу, что эти подростки уже трудяги. Правда, считал я их почти ровней, а все тринадцатилетние годки мои учились в школе…
Толпа смела нас с гранита, повлекла за собой, и в это время кто-то, не удержавшись, выстрелил ракетницей с крыши ближайшего здания. Возможно, то был сигнал к началу салюта, ибо с балконов и крыш домов, со всех сторон площади началась такая пальба из ракетниц, что залпы орудий почти потонули в ней. Небо вспыхнуло разноцветьем огней, и все, кто теснился рядом, выдохнули тысячеголосое раскатистое:
— Ура-а-а-а-а!!!
Мы с Юркой тоже орали от переполнявшего душу восторга и возбуждения. В азарте солдаты порой стреляли из ракетниц под низким углом, и огненные шнуры, не успевая сгореть в воздухе, зависали над самыми головами. Люди шарахались, прикрывали волосы руками и еще громче взрывались криками:
— А-а-а-а-а!!!
Слоистый пороховой дым застилал площадь, как во время сражения.
Победа пахла жжеными бинтами, гарью угольных топок, терпким чадом самого долгого из салютов. Словно сгорела в огне войны вся нечисть, коростой облепившая землю, и в сполохах победного фейерверка явила нам лик свой новая жизнь, такая же восторженная и праздничная, как эта запруженная народом площадь, такая же единая и сплоченная в своих устремлениях, как все мы, плечами притертые друг к другу.
Впрочем, то был лишь привкус Победы. Истинного вкуса Победы мне, мальчишке, изведать было не дано. Но сколько доведется прожить, как нежную улыбку матери, никогда не запамятую небо того вечера, когда на площади 1905 года в Свердловске трудовой Урал встречал первый день мира.
КРУГ
Рассказы
ШЛАГБАУМ
Все были в сборе. Ждали только красотку Нелли да Леху Карася, как звали их ныне лишь в этой свойской компании однокурсников, да и то за глаза. Для всех прочих имена их звучали гораздо строже: доцент Нелли Сергеевна Плотникова и секретарь горкома партии Алексей Иванович Карасев.
Плотникова летела с курорта, из Адлера, по обыкновению припоздав, и Карасев отправился встречать ее, никого более не пригласив. Для тех, кто помнил их долгую полулюбовь-полудружбу, такое решение не показалось странным.
В оранжевом, с накрахмаленными занавесками «Икарусе» еще держалась прохлада, и вынужденное ожидание в центре города было не в тягость. Лишь запахи снеди, громоздившейся на задних сиденьях и под сиденьями, витали чересчур вольно. Особенно дразняще пахли цыплята табака, заточенные в алюминиевый бак из исполкомовского буфета.
На большой сбор, как величали они двадцатилетний юбилей выпуска, собралась всего половина их боевого дружного курса историков, так что свободных мест в автобусе оказалось едва ли не больше, чем занятых. Вполне вместились бы и в скромный «пазик».
