Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
— За тетрадками?.. не-е! — торопливо открестился от меня Юрка. — Домой пора.
— На минутку всего делов-то.
— Не, я домой! — решительно повторил Рыжий.
После такого разговора мне тоже очень захотелось пойти домой, и только надежда на то, что Зотовой не окажется дома, заставила снова потащиться через весь двор к массивной дубовой двери.
Нашарив в кармане пятерку, я зажал ее в кулаке и осторожно постучал в дверь костяшками пальцев: услышит хозяйка — хорошо, не услышит — еще лучше, можно будет уйти со спокойной совестью. Что-то громыхнуло в доме, зашаркали шаги, и низкий голос спросил:
— Кто там?
— Я это… за тетрадками.
Лязгнул засов, хрястнул замок в двери, и она приоткрылась на длину металлической цепочки, из-за которой проглянуло сухонькое личико женщины. Губы быстро дожевали что-то и отмякли в гостеприимной улыбке:
— Входи, входи, голубь, не робей… Чего-то не признаю тебя.
Пока я объяснял, кто таков и чьи мы соседи, Зотова проводила меня на кухню. В низкое окошко, заставленное кустиками герани, сочился жиденький свет, растекался среди многочисленных полочек, развешанных по стенам. Пахло жареной на постном масле картошкой и мышами.
— Тебе, сынок, каких тетрадей-то? — спросила Зотова, по-птичьи склонив гладко зачесанную голову. — Ага, в клеточку и в косую. Сейчас, голубь, в лучшем виде…
Приветливость хозяйки, даже некая угодливость, сквозившая в ее голосе, выветрили мою настороженность, а вместе с тем окрепло недоумение: неужели трудно было Корню ужиться с такой матерью? Конечно, забаррикадировалась она неспроста, вон сколько всего в дом натащила — полки ломятся. Может, и в самом деле куркулиха, как говорит Юрка, да ведь мать родная…
Между тем, обследовав один из шкафчиков и недовольно фыркнув, Зотова зашебуршила бумагой во втором. Изъяла из недр его стопу тетрадей, в сердцах плюхнула на кухонный стол и ворчливо стала перебирать их:
— Вот же зараза чертова, нигде от нее спасу нет. Ну ты подумай, даже сюда забрались. И мышеловки на них ставлю, и ядом травлю проклятых — живут…
Желтизна уже коснулась обложек, а корешки тетрадей хранили следы зубов. Кое-где бумагу словно проела бесцветная ржавчина. Мне, жителю коммуналки, хорошо было известно, от кого остаются такие следы. Стоило поднять голову, и из щелей за стояком парового отопления приветливо, как старому знакомому, зашевелили усами тараканы.
В расстройстве своем Зотова не была назойлива, пытаясь сбыть лежалый товар. Она легко согласилась, что такие тетради не годятся для контрольных работ, и, попросив меня обождать еще немного, шмыгнула в комнату.
Мелодично, совсем как в доме моей бабушки, пропел замок сундука, скрипнула крышка, и все притихло вокруг, будто вымерло… Нет, что-то ворохнулось в углу, зашуршало по стенам… Стоило представить, каково здесь жить в одиночестве, и такая тоска объяла душу…
Я вытянул шею на пороге комнаты. За дверью громыхнуло так, словно выстрелили в меня, любопытного, заставив шарахнуться назад. Помянув всех чертей, едва не прихлопнувших ее крышкой сундука, хозяйка забормотала что-то невнятное и наконец позвала меня подержать окаянную крышку, хоть, судя по голосу, неохотно впускала в комнату постороннего.
В красном углу чистой, с накрахмаленными занавесками светелки стоял сундук. Пузатый, крест-накрест окованный медными планками, он доверху был набит пачками незаполненных счетов и накладных, стопами чистой бумаги, блокнотами разных размеров… Сказочное изобилие это столь поразило меня, что я, опешив, застрял посреди комнаты.
— Сюда, сюда, — недовольно попросила меня Зотова, быть может, уже раскаиваясь, что затеяла эти поиски. — Не хотела в сундук лезть, да вижу — хороший мальчик, как не войти в положение. Нынче всем помогать надо, такое время — война. Держи, держи крышку-то, не урони. А я никому и не отказываю, коли есть возможность. Думают, легко это на складе работать, а попробуй-ка потаскай вороха с места на место. Всем жить надо, такое время — война. Паразиты проклятые, сколько тетрадей попортили, подавиться бы им…
Зотова тараторила и тараторила без умолку, выкладывая на пол стопы блокнотов и бланков — тетради были на дне. А я стоял, подавленный зрелищем растущей у моих ног горы бумаги, не решаясь спросить, откуда взялась эта гора и зачем нужны хозяйке тысячи счетов. Не собирается же она заводить собственную контору! И когда успела столько нахапать? Не купить — именно нахапать без разбору, это и младенцу понятно…
Мысли стали четки и быстры. С хозяйкой все ясно. А кто же я? Стою «на стреме», послушный мальчик, и жду, когда меня облагодетельствуют ворованным? Сейчас достанет она тетради и скажет, склонив голову с остреньким носом: «Молодец, голубь, помог. В войну все должны помогать друг другу. Вот тебе…»
— Не надо! — вырвалось у меня.
— Чего не надо? — настороженно сверкнула глазами Зотова.
— Ничего не надо.
Зотова медленно разогнулась над грудой бумаг, поморщившись, схватилась за поясницу — больная, немощная женщина, к которой вломился олух со своей просьбой, доставив столько хлопот, а теперь шарахнулся на попятный.
Я ожидал, что хозяйка закричит на меня, затопает ногами или, того хуже, выгонит из дому лежащей у печи кочергой. Но все было иначе. Зотова сказала, что так ей и надо, старой дуре, мало ее учили. Уж сколько раз зарекалась идти навстречу людям, так нет, все за свое — суетишься, угождаешь, хочешь сделать как лучше. А они тебе же в рожу и плюнут.
— Ступай, — смиренно сказала Зотова. — Подрастешь, может, умнее станешь.
И я пошел вон с низко опущенной головой, словно побитый. Как ни странно, чувство вины за непостоянство своих поступков вполне ужилось во мне с другим, вроде бы несовместимым — ощущением обретенной свободы. Она была горькой и сладостной одновременно, пожалуй, более горькой, чем сладостной, но лишь до того мига, пока я не поднял головы. Опахнул лицо теплый весенний ветер, полыхнула над крышами яркая просинь неба, и я подумал, что, наверное, так же, переживая свою вину и радуясь вольному ветру, уходил из родного дома и Корень.
Она, единственная и неповторимая, ворвалась к нам через день, ранним утром, и всколыхнула весь город.
— Победа! — орали у подъезда ошалевшие от счастья мальчишки с нашего двора.
— Победа! — клокотали распахнутые настежь окна госпиталя, и кто-то палил в воздух из пистолета.
— Победа! — звенящим от торжества и волнения голосом вновь и вновь возвещал по радио Левитан.
Во дворе меня перехватил светловолосый, резкий в движениях парень с темной повязкой, туго перетянувшей половину лица. Он вынырнул из-под навеса сарая, изрядно напугав меня не столько тем, что одет был в полосатую пижаму, сколько самой неожиданностью такой встречи.
— Слышь, братишка, выручи, а? Хоть какие-нибудь брючата да рубаху. Вот так надо! — полоснул он ладонью
