Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
— Что же тут непонятного? — сокрушалась она. — Ну вот давай сначала. Из точки А выехал один поезд, вот отсюда…
— А это что за марка? — спрашивал Тихон, вытянув над головой руку.
— Сиам.
— Интересно, — ворковал он и что-то мелкое творил за спиной. Не требовалось особой проницательности, чтобы приметить, куда Тихон «тырит» марки — в рукав. Проделывал он это хладнокровно, очевидно уверенный в моей благовоспитанности: не стану же я при Лиле уличать его в воровстве.
— А теперь найдем скорость второго поезда… Ну? — подбадривала, воодушевляла, умоляла меня взглядами Лиля.
— Что-то не совсем… — бормотал я, красный от стыда и неловкости. Мне как-то вдруг безразлично стало, встретятся ли наконец те самые поезда или нет, хоть вовсе свалились бы они под откос, в тартарары, нисколько жалко бы не было.
— Но это же так просто, — вздохнула Лиля. Я чувствовал себя остолопом.
— А это какая марка?
— Не знаю!
— Интере-есно! — задушевно пропел Тихон.
Лиля поморщилась, словно чихнуть собралась, но не чихнула. Быть может, случайно у нее это вышло, но я истолковал все по-своему. Подтолкнул Лилю локтем, кивнул на отгородившуюся от нас спину. Так по-стариковски горбатилась она над табуретом, что мы рассмеялись.
Тихон закрутил головой:
— Вы чего это?
— Надежно загородился, — сказал я.
— А-а…
Как только поезда встретились там, где им было положено, Лиля засобиралась уходить. Тщетно я уговаривал ее остаться еще хоть ненамного. Лиля лишь потряхивала косичками: нет-нет, ее уже ждет мама.
Тихон вдруг вспомнил, что и его с нетерпением ждут дома дед с бабкой, торопливо напялил свою борчатку…
Мы проводили Лилю до самого ее дома, где росли такие высокие, пахнущие весной тополя. Она помахала нам варежкой, сморщила нос на прощание, словно собираясь чихнуть…
— Ну мне налево, — с облегчением сказал Тихон, едва мы отошли от калитки.
Расставаясь, я крепко пожал короткопалую его ладонь, от души, не без намерения потряс ее. Вот это был фокус! Из рукава пестрой стайкой порхнули нам под ноги разноцветные, изрядно помятые марки, те самые, которые я начал коллекционировать еще до школы.
У Тихона была четкая реакция на такие случаи жизни. Он вскинул локти к лицу, приготовившись защищаться. Сопя и подбадривая себя разными словечками, мы затоптались друг против друга по вязкой, чавкающей грязи, он — в подшитых кожею чесанках, я — в новеньких еще сапогах.
Красивые у меня были сапоги. Жаль, не дожили они даже, до Победы, развалились за месяц. В том неповторимом, пропахшем тополиными почками апреле мы с мамой навсегда уехали из Чулыма.
ДЫМНЫЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ
Все возвращается на круги своя. Вот и я вернулся в родной город, но годы спустя едва узнал его. И тихая, объятая майской зеленью улица, и стиснутый кирпичными двухэтажками двор, где мы поселились, — все ново. А люди кажутся такими приветливыми, словно каждый из соседей — родня. И нет в том ничего удивительного — роднит нас сам воздух, напоенный ожиданием необыкновенно близкой уже Победы.
В нашем пятом — контрольная за контрольной, а писать мне их не на чем. Нет тетрадей ни в магазинах, ни в школе, хоть на газетах решай задачи. Честно говоря, меня, сменившего за два года четыре школы и не блиставшего хорошими знаниями, отсутствие тетрадей нимало не огорчало, скорее даже радовало. Однако мама была настроена иначе. Она собралась ехать за тетрадями на толкучку, да соседка наша, сердобольная воспитанница местной гимназии Александра Ивановна, подсказала: у Зотовой есть тетради, и в клеточку, и в косую линейку. Если мальчик попросит, она продаст, детям она охотнее продает, чем взрослым. Александра Ивановна тут же готова была проводить меня куда надо, и стоило трудов отбиться от ее опеки: сам разыщу, не маленький.
Зажав в кулаке вчетверо сложенную пятерку, я отправился по адресу, слегка приволакивая ноги и очень надеясь, что благодетельницы не окажется дома. Зотова жила в глубине нашего двора, где кривой закуточек венчала массивная дубовая дверь. Напротив тянулись двухэтажные, выгоревшие на солнце сараи с длинным балконом, кудрявились бледными завязями обломанные кусты сирени, а еще дальше, за хлипким забором, высилось четырехэтажное здание бывшей школы, ныне — челюстно-лицевого госпиталя.
В ту пору все мы были привычны к виду искромсанных войною людей. Раненых прибывало много, и нас, мальчишек, не пугали скрученные из бинтов маски, за которыми угадывались обожженные, исковерканные железом лица. Но все же больно было встречаться с теми, у кого глаза уцелели. Они смотрели на нас, здоровых, как мне казалось, с немым и цепким укором.
Пересекая двор, я услышал крики, шлепки, словно били во что-то мягкое, и едва поверил своим ушам — приглушенный гам и возня доносились из-за забора:
— Корень, сам!.. Сзади!..
На площадке госпиталя, между кучей угля и железным бункером, в котором сжигали окровавленные бинты и вату, играли в футбол мальчишки, трое против двоих. Из них я знал только вездесущего Юрку с нашего двора по кличке Рыжий. На голове его факелом светились буйные, давно не стриженные волосы.
Мяч был тряпичный; о надувных, с резиновыми камерами, мы только мечтали. Зато болельщиков оказалось много. За стеклами окон то там, то здесь маячили обмотанные бинтами головы. Несколько створок были распахнуты, и над подоконниками в стерильной белизне провально темнели глазницы и рты.
Игра, под острыми взглядами сверху, шла азартная, страстная, истинная дворовая «заруба». И хотя двое крепышей защищались без вратаря, мяч не шел в их пустые ворота из кирпичей. Его перехватывали и гнали пинками туда, где спиной к бункеру приплясывал от нетерпенья и бросался в ноги нападающим Юрка.
Особенно цепко водился тот, кого окликали Корнем, — чернявый моторный парнишка лет пятнадцати. Измотав соперников финтами и ловко подбросив мяч носком ботинка, он-то и влепил с лету, мимо выбежавшего навстречу Юрки, такую «плюху», что железный бункер, изображавший ворота, гулко ухнул, а в окнах одобрительно гоготнули. Прилипнув к пролому в заборе, я не решался перелезть на площадку до тех пор, пока чернявый не крикнул:
— Эй ты, чего глазеешь? Айда на подмогу!
Я сунул деньги в карман и, не раздумывая, отправился к пустовавшим воротам. Но оказалось, как уточнил Корень, помощь требовалась вовсе не крепышам, а другой команде. Трое возмущенно заспорили. Конечно, кому охота записывать себя в слабаки на виду у всего госпиталя.
Растерянно оглядываясь, я стоял посреди площадки в перекрестье взглядов и очень плохо думал о Корне, втравившем меня в «непонятную». Бравада его была не беспричинной. Он да Витек, как звали напарника, играли лучше и
