Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Весна в том году была особенно звонкой и обещающей. Быть может, потому, что с фронтов приходили все более радостные вести. А может, еще и оттого, что в ту весну мне должно было исполниться тринадцать…
Капель под окном не тренькала, а вызванивала марши. Надев сапоги, я вышел во двор и зажмурился. Сияло, искрилось, блестело на солнце все вокруг: и рыжие вихры соломы на стайке, где жевала жвачку наша корова Майка, и лужа, в которой скользило белое облако, и оплывший, разинувший пасть сугроб с тонкими зубами сосулек.
Я потоптался возле той лужи, попробовал ногой хрупкую пластину льда, оставшуюся от ночных заморозков, и пошел к дому с зелеными резными наличниками окон.
Дверь, на мое счастье, открыла сама Лиля, так что даже врать не пришлось, зачем вдруг пожаловал.
— Здравствуй, — сказал я. — Пойдем погуляем.
Она тряхнула косичками и убежала одеваться.
Я огляделся. Обнесенная дощатым забором, уходила от крыльца обширная, в проталинах пустошь. Посреди нее распахнуло свои объятья покривившееся чучело в драной ушанке. Сухие бодылья подсолнухов бросали тени на темный от паровозной копоти снег. Пахло весной, уже не той ранней, когда пробудившиеся запахи едва внятно щекочут ноздри, а резко и пряно разило оттаявшей землей и навозом, сопревшими за зиму листьями, влажной корой взметнувшихся над домом тополей…
— Эй ты, хмырь! — окликнул меня мальчишеский голос. Из пролома в заборе торчала ушастая голова на длинной шее.
Я тотчас прикинул, насколько выше меня тот приблатненный. Выходило — немного.
— От хмыря слышу!
— Хе… — задумалась голова. — В стенку сбацаем? — Парень ловко подковырнул ногтем медяк, поймал его на лету. — По пятаку?
Я ответил, что играть мне не на что. Парень поскучнел:
— Ладно, тогда на шалабаны.
— Неохота.
Поиграв «на зубариках» ногтями и задержавшись взглядом на новеньких моих сапогах, парень признался:
— А жаль. Я б тебе такого горячего влындил! — Для наглядности он согнул в три погибели мосластый палец и с маху щелканул им себя по лбу. Убедительно получилось, он даже поморщился. — Но ты не думай, что открутился. От меня не открутишься.
— Напугал, — сказал я, — аж коленки трясутся.
— Хе, — миролюбиво осклабился парень.
Больше всего я боялся, что выйдет сейчас Лиля, и тогда этот ушастый наверняка придумает какую-нибудь пакость, чтоб испортить нам настроение.
Презрительно сплюнув, я отправился в глубь двора. А когда оглянулся, в проломе никого не было.
На том пустыре-огороде мы и повстречались с Лилей. Мама отпустила ее погулять ненадолго, только во двор, поэтому мы не сразу придумали, чем бы интересным заняться. Просто стояли среди редких, жухлых стеблей, жмурились то на солнце, то на беспечного милягу чучело в драной ушанке и говорили так, ни о чем.
На Лиле было коротенькое, в обтяжку, пальтишко и несоразмерно большие резиновые боты, как видно, доставшиеся от старшей сестры. Ноги ее в такой обуви выглядели тонкими и длинными не по росту. Я приметил, как стыдится она такой несуразности, переминаясь с ноги на ногу, и старался не глядеть вниз. Подумалось: могла бы и вовсе не пойти сегодня гулять, причину для отказа всегда легко выдумать, а вышла, значит, ей со мной интересно. И так пожалел я, что не надел привычных валенок с калошами…
Не помню, о чем мы говорили в тот раз. Помню лишь, как ушла настороженность из сузившихся ее глаз, и они засмеялись, распахнулись доверчиво, во всю ширь. Мне тоже хотелось смеяться, по поводу и без повода. Без повода даже лучше, азартнее получается.
Под высокой завалинкой дома пробивал себе дорогу юркий, тоненький ручеек. Мы помогли ему одолеть завал из листьев, и он зажурчал для нас одну из самых переливчатых своих песен. Расчищая другой завал, мы разом взялись за толстый березовый прут и потянули — каждый к себе. Уступать не хотелось. Я схватил Лилю за руку, чтобы разжать ее пальцы, но они были цепки и долго не поддавались.
А потом прут куда-то исчез, и оказалось, что стоим мы возле дома — рука в руке — и молчим. Над нами рвались в вышину, исходили запахами спелые, клейкие уже почки. Чирикали взахлеб воробьи. Ручей приборматывал еле-еле, вновь запруженный листвой. Надо было б расшевелить его снова тем прутом, да вовсе непослушными стали руки. Я готов был простоять так хоть всю жизнь, чувствуя, как подрагивает в моих пальцах не остывшая от возбуждения ладошка.
Тонкое, вредненькое: «Хи-хи-хи» — заставило нас отдернуть руки, как от ожога. За широкой щелью забора, на уровне моей груди завороженно пялились на нас несколько круглых глаз. Я прикрикнул — малышня исчезла. А вместе с нею исчезло и дивное ощущение отрешенности от всего мира, в котором не было никого, кроме нас да весны с ее запахами и звонами.
Снова взять Лилины пальцы в свои я уже не решился до самого расставания. Одно дело, когда это случилось само собой, и совсем другое — нарочно…
На следующее утро, весьма удивив маму, я собрался в школу намного раньше обычного. Казалось мне, что Лиля тоже придет пораньше и, может быть, в пустом классе нам снова удастся поболтать ни о чем.
Класс и в самом деле был пуст. Чуть подрагивали стекла от громыхающих на задворках школы составов. Я хотел поглядеть в окно, оттуда видна была Лилина улица, но ворвался долговязый Колька Лимончик. Трахнул крышкой парты, достал из кармана перочинник и принялся резать на ломти сырую картофелину.
В ту пору самые распространенные школьные ручки были складные: полая трубочка, в которую входили вкладыши, с пером и без него. Если вынуть их, получался ствол. Стоило дважды давануть им на картофелину, закупорив с обоих концов трубку, и вот он — примитивный вакуумный пистолет. Резкий нажим карандаша на затычку, хлопок — и с противоположного конца «ствола» вылетает картофельная пуля.
С Колькой Лимончиком мы сидели за одной партой. Конечно же, он поделился картофелиной со мной, и тех, кто появлялся в классе следом за нами, мы встречали дружными залпами. Такая азартная получилась перестрелка, что на радостях чуть не шарахнули по громогласной нашей директрисе, заглянувшей в двери на крики. С ней все и успокоилось.
Лиля появилась перед самым звонком. Едва заметно кивнула мне и больше не повернулась в нашу сторону. Была она в нарядном платьице и ботинках, такая гордая и неприступная, что просто не верилось: неужели вчера держал я ее холодную ладошку в моей?
На переменах
