Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Впрочем, Великанова не растерялась. Она довольно ловко на ходу заскочила на ступеньку, а затем гибко, по-молодому переломившись в поясе, похрустывая макинтошем, даже не сбив берета, нырнула из зябкой сырости тусклого осеннего денька в тепло уютной кабины.
— Поедешь с нами на стройку, в хутор Вертячий, — уведомил Жарков. — Зачем — потом узнаешь.
Скоро машина вырвалась из городской дымной сумеречи в степь, навстречу ветру, под низкие тучи в жиденьких просветах. Вокруг тяжелыми складками холмов вспухала солончаковая, наквашенная дождями земля Придонья. Кое-где ее как бы разъедал ядовито-бурый полынок да протыкали, подобно кольям, будылья подсолнечников, — больше, пожалуй, и взгляду не на чем было задержаться.
Тяжкое уныние навевало это мозглое октябрьское утро. Ехали молча, под тонкий ноющий свист ветра в приоткрытом боковом оконце. И думалась Жаркову невеселая дорожная думушка: «В общем-то, как ни анализируй события, а война преподнесла нам много жестоких неожиданностей. Так отчего же не допустить, что и здесь, в донской степи, может взвихриться огненный смерч!»
Примерно через час, на сороковом километре от города, степь начала оживать: в солончаковой грязи буксовали старенькие грузовики, тащились с первобытным тягучим скрипом подводы и первобытно же, ошалело ржали исхлестанные лошади или мычали чумацкие волы — шли беженцы с Украины; а если прислушаться получше, то различишь и смачные шлепки выбрасываемых из траншей красноватых комьев, и гортанно-сердитый переклик невыспавшихся землекопов в кепчонках, в платках.
Отсюда уже начинались строительные площадки дальнего городского обвода, точнее — «секторы». И тянулись они вплоть до левобережий Дона, который уже высвечивал из осенней хмари латунной полоской, дышал зябким холодком сквозь тощие прибрежные тополя.
Именно здесь, вблизи хутора Вертячего, на казачьих огородах в перекисшей картофельной ботве, и велел Жарков остановить машину. Затем вылез из душной кабины и пошел прочь от дороги без оглядки, с уверенностью, что все последуют за ним. Шел в раздутом хрустком кожаном пальто вдоль змеящейся, бьющей снизу могильным холодком траншеи, мимо блиндажей в два-три наката и бревенчатых дзотов, остренько попахивающих смолистым тесом; шел, пока не поскользнулся и не сполз с бруствера в окоп, куда уже вдоволь накидало ветром бездомных перекати-поле, где хлюпала и бесновалась под резиновыми сапогами вода цвета кофейной гущи…
Окоп вывел Жаркова и его спутников к противотанковому рву.
С реки хлестало колкой свежестью, но здесь, за взметенной тяжеловесной гривой краснозема, была погребная за́тишь. Впрочем, если приглядеться (а Жарков шел с хозяйской взыскующей приглядкой), то осенние дожди, кажется, весьма успешно попортили ров: местами он студенисто ополз, заилился на днище, так что уже и не пройдешь прямиком.
— Плохо дело, — буркнул Жарков. — А весной, поди-ка, и вовсе зальет ров, обвалит!
— Да, качество работ невысокое, — прогудел за спиной угрюмый Бородин. — Весной, пожалуй, и с огневых точек снесет верхний слой земли, да и блиндажи раскорячит.
Жарков зло усмехнулся:
— Оно, конечно, самокритика — вещь полезная, но надобно и меры принимать самые срочные, товарищ горе-строитель.
— Меры мы принимаем, Алексей Савельевич. Только, знаете, выше себя не прыгнешь. Ведь, ежели по совести говорить, мы тут самодеятельностью занимаемся. Кто строит-то? Старики, женщины да подростки. Опыта у них ни на грош. А где специалистов раздобудешь, пока не подошли инженерные части? Разве что в каком-нибудь госпитале наткнешься на выздоравливающего военного фортификатора. Ну и умасливаешь его, водочкой задабриваешь, чтоб сей специалист в степь с тобой отправился и, так сказать, проинспектировал доморощенное оборонительное строительство.
— И что же, повезло тебе, Иван Павлович?
— Повезло! Один фортификатор, по званию капитан, хоть и на тросточку еще опирался, все-таки вызвался — из профессионального любопытства, что ли? — осмотреть наши дзоты и блиндажи. Но приехали мы под Калач, он сразу лицом посерел, губу прикусил, точно раны у него, сердешного, открылись. «Эх! — скрипит зубами и морщится. — Да у вас тут половина дзотов непригодна из-за отсутствия пространства обстрела или же крайней его ограниченности. А кроме того, — отчитывает нас, грешных, — многие амбразуры сделаны то слишком высоко, то очень низко. Опять же, — растолковывает нам, неучам, — у большинства сооружений нет достаточной глубины, да и вытянуты они в одну линию, а это, мол, неразумно, так как мотопехота противника без особого труда преодолеет их». Словом, распотрошил нас, самодеятельных фортификаторов, в пух и прах, а по мне, уж лучше бы своей тросточкой отколотил.
Жарков поскреб смолисто-черный, пробитый свежей сединой, висок, крякнул:
— Вот не думал, что так скверно дела обстоят… Однако что же ты предлагаешь, Иван Павлович?
— Надо срочно связаться с командованием Пятой саперной армии. Без военных специалистов завалим дело.
— Хорошо, я свяжусь с бригадным инженером Комаровским. Но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. Скоро сильные морозы ударят, землю скрутят. Ее одними кострами не отогреешь — придется и толом взрывать. А как у нас со взрывчаткой? Опять, что ли, прикажете, к военным обращаться?.. Нет, вы уж сами кумекайте, чтобы организовать производство хотя бы динамона «О». Думается, кирпичный завод тут сослужил бы добрую службу.
— Неплохая идея, Алексей Савельевич! Коли лесозавод сумел наладить выпуск противотанковых мин, так почему бы и кирпичному заводу не поднатужиться?
Они поднялись на гребень земляных отвалов — и степь предстала во всей суровой красе. Теперь, когда ее секли морщины траншей и окопов, она казалась особенно древней, эта русская многострадальная степь, видавшая остроконечные шапки желтозубых воинов Батыя и надменные белогвардейские фуражки, стонавшая под копытами лихой конницы и колесным перестуком бронепоездов, но готовая и сейчас, в лихолетье, принять на раздольную богатырскую грудь тяжесть новых военных испытаний.
Изредка из туч вырывались солнечные лучи, и тогда с ветреного взгорбка Жарков различал даже вдалеке и выскочившие там и сям волдыри землянок, и пузыристо вздутые палатки, и сложенные из будыльев подсолнечника шалашики, и чадные по-походному костры, и расхлестанные по всему видимому неприютному простору, до глянца наезженные новые дороги. И видя все это, проникаясь суровостью взбудораженной степи, Жарков уже не сомневался в близости неотвратимого и, кажется, самой Историей предопределенного часа грозного побоища, ибо давно уже замечено, что великие исторические события, сцепляясь по непреложным вековым законам, имеют жестокое свойство повторяться.
— А где ж, однако, наша симпатичная попутчица? — вдруг спохватился Бородин. — Я думал, она следом идет…
— Ну, эта Великанова — женщина своенравная! — Жарков усмехнулся не то снисходительно, не то осуждающе. — И хотя годы идут, она, представь себе, насквозь пропитана комсомольской романтикой.
— Так ведь это и хорошо!
— Хорошо-то хорошо, но ведь надо же когда-нибудь и остепениться. Всему свой черед.
— Ох, не хотел бы я, Алексей Савельевич,
