Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Во всем теле сразу возникало ощущение деятельной бодрости. Крючковатый указательный палец (жертва давней травмы студента-практиканта Алеши Жаркова) вдруг, словно по волшебству, выпрямлялся и резко и твердо приударял по кнопке сбоку стола. На звонок мигом являлся с папками помощник Мякишев, строгий и бледный, с четким пробором на голове, щелкал каблуками со сдержанным удовольствием уже чисто военного человека — и начиналась будничная кабинетная работа.
Жарков просматривал телеграммы, звонил в Москву или в районы области по срочной надобности, выслушивал доклады работников аппарата, самолично проверял выполнение ранее установленных заданий, разговаривал вплоть до полуночи с посланцами министерств, с руководителями областных организаций и конечно же с военными, которых становилось все больше в городе; а кроме того, он, первый секретарь обкома, так и не мог, несмотря на загруженность, расстаться с привычкой мирного времени: по-прежнему два раза в неделю принимал горожан по личным вопросам.
К ночи Жарков чувствовал себя таким усталым, что его уже ничто не взбадривало: ни плесканье около умывальника, ни одеколон, ни даже ветерок, залетавший с Волги в распахнутое и притемненное окно. И тут бы, кажется, только и прилечь на кожаный диван, прикорнуть хоть на полчасика по-холостяцки! Но с минуты на минуту, верные распорядку, явятся секретари обкома и члены бюро — и закипят споры по самым насущным вопросам. А разойдутся товарищи-сподвижники — глянь, уже приспело время налаживать, при помощи всемогущего «ВЧ», оперативную связь с работниками ЦК и Наркоматов…
Август — сентябрь
«…С первого сентября в Сталинграде, Астрахани и Камышине хлеб, сахар и кондитерские изделия будут отпускаться только по карточкам.
…А Ольга все-таки добьется своего — станет сталеваром!
…О рабочих „Баррикады“ хочется говорить восторженно. Менее чем за два месяца они наладили выпуск противотанковых пушек. И все же прибережем восторг до другого случая — до той поры, пока новую артустановку не освоят.
…Сегодня Великанова принесла список тех сталинградских предприятий, которые смогли бы, взамен „выбывших“ кооператоров, поставлять „покупные детали“ для танков. А я был чертовски занят и отослал ее в отдел промышленности. Ну, не бюрократ ли!»
Как внезапный раскат грома вдруг разряжает томительно-знойный воздух, так и этот забавный случай разрядил в душе Жаркова напряженную дневную усталость.
Поздним вечером, часу в двенадцатом, помощник Мякишев не только с обычной служебно-вежливой улыбкой пригласил в кабинет очередного посетителя, но так же и под руку подвел его к письменному столу и усадил в кожаное кресло; а кроме того, он еще помог поднести и поставить на свободный от телефонов край стола невзрачный, лягушечьего цвета ящичек, так как пришелец был без одной ноги, с костылем, который к тому же подозрительно похрустывал под тяжестью рыхловатого тела.
— Сельский учитель из Алексеевки, — доложил Мякишев. — Изобретатель-самоучка. Приехал продемонстрировать электропулемет собственной системы.
— А что ж, пусть, — кивнул Жарков, в то время как невольный зевок выразил его сонливое безразличие.
Доморощенный изобретатель, однако, не обиделся на этот зевок; он спокойно осведомился:
— Где у вас тут розетка?
Жарков дернул губами вкось, влево. Тогда изобретатель проявил неожиданное проворство — пружинисто поднялся с кресла, встал, как журавль, на одной ноге, приподнял ящичек-футляр со стола, огладил с поощряющей нежностью творца тупорылый ствол (дескать, не подведи, браток!), затем быстрехонько раскрутил шнур и, прежде чем предупредительный Мякишев успел помочь, подскочил без всякого костыля к стене, воткнул в розетку штепсель, высыпал в пузатенькую зарядную коробку горсть гусиной дроби, спросил деликатно:
— Куда позволите стрелять?
Жарков вздернутым подбородком указал на противоположную гладкую стену. И тотчас же раздалось щелканье рычажка, похожего, кстати, на обломанный коровий рог в миниатюре. И тотчас же все пространство кабинета и уши человеческие заполнил сочный оглушительный шипящий звук, будто миллионы гусей враз зашипели. И тотчас же Жарков увидел, как с девственной стены клочьями посыпалась штукатурка и завьюжила известковая пыль.
Эффект оказался даже чересчур сильным. Мякишев давился едучей пылью и кашлял. За приоткрытой дверью голосила секретарша-машинистка: «Бомбежка! Бомбежка!» Донесся и топот ног убегавших посетителей, самых поздних, самых терпеливых. Наконец в кабинет ворвался секретарь по пропаганде Водянеев. Сквозь природную бессознательную улыбчивость его полного цветущего лица проступал неподдельный ужас. Отбиваясь от летящих хлопьев штукатурки, он выкрикнул издали, сквозь известковую мглу:
— Вы живы, Алексей Савельевич?
Изобретатель смекнул, что дело зашло слишком далеко, и укрощающе щелкнул рычажком.
— Вы живы? — повторил Водянеев уже в тишине. — Что тут вообще у вас происходит?
— Да ничего особенного! — весело отозвался Жарков. — Просто провели удачный опыт. Но вот в окопах, к сожалению, такого опыта не проведешь…
Сентябрь
«…С электроэнергией стало плохо. Сталгрэс рвут на части.
…Разговаривал по телефону с секретарем Смоленского обкома партии. Под Смоленском тяжелые бои. Как подумаешь, что отсюда немцам рукой подать до Москвы — словно током электрическим прожгет насквозь.
…Почти две тысячи коммунистов патрулируют в городе по ночам.
…Скверная осень — сырая, слякотная! В дождь проводил жену на вокзал. Вместе со своими учениками она едет под Калач на строительство оборонительных рубежей. Школьники удивлены: неужели, мол, и сюда немцы придут?»
Привычным ударом коленки, но с тем, уже нервным, нетерпением, которое свойственно человеку опаздывающему, Жарков распахнул дверцу машины и прямо с ходу соскочил на оббитые ступеньки обкомовского парадного подъезда.
Он мучился своей задержкой на Тракторном. Однако мучился он не столько тем, что по его вине пленум горкома начнется с опозданием на пятнадцать — двадцать минут, сколько сознанием быть превратно понятым некоторыми членами горкома: ведь они, пожалуй, могли бы усмотреть в его вынужденной задержке нарочитое предпочтение всяческим заседаниям работу непосредственно на местах, в гуще народной.
У парадных дверей, по обыкновению, стоял рослый милиционер в белой гимнастерке, оттопыренной сбоку кобурой. При виде секретаря обкома он дернулся вверх, лихо откозырнул и одновременно повел глазами в сторону. Это послужило неким указующим знаком для топтавшейся рядом старушки в темном платке, откуда, как из проруби, высвечивало рябью морщин маленькое ссохшееся личико. И старушка, существо, видимо, до крайности робкое, тотчас же, с той вызывающей отвагой, которая порождается отчаянием, преградила путь Жаркову.
— Товарищ главный начальник! —
