Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
Именно здесь изыскатели обнаружили нефть, а холмы оказались из камня, идущего на цемент. Ликованию хозяйственников не было предела: все оказалось под рукой — и нефть, и цемент, и река, которая отныне в докладных записках и отчетах именовалась не иначе как водная магистраль.
Министерство назначило Ивана Филипповича директором деревообрабатывающего комбината, построенного и оборудованного всем необходимым за несколько недель — без «столярки» не обходилось еще ни одно строительство.
И потянулись к комбинату по водной магистрали вереницы плотов.
Жизнь шла настолько стремительно и неоглядно, что можно было только руками развести от удивления, когда по новенькому пятиэтажному городу побежали рейсовые автобусы, а местный цемент стал пользоваться успехом не только на БАМе и КамАЗе, но и за рубежом, и даже в Африке.
Когда Иван Филиппович принял комбинат, он заодно, как сейчас говорят, стал шефствовать над небольшим, но задиристо самостоятельным сельцом Щучьим. Расползлось оно вдоль берега реки, и каждый дом, несмотря на внешнее архитектурное убожество, производил сильное впечатление независимости. Словно штандарты, воинственно блестели красными боками перевернутые для просушки горшки на изгородях, а пустые колья щетинились, как пики; маленькие окна в домах напоминали бойницы; и только огромные дворняги, лежавшие в тени крыльца, выглядели присмиревшими, подавленными суетой и шумом строительства.
В селе жила отчаянная вольница, задубевшая от солнца и ветра. Летом она промышляла рыбной ловлей, а зимой пробавлялась временными заработками. Уходили мужики за десятки километров в более крупные селения, в колхозы, устраивались кочегарами, сапожниками, сторожами, выполняли любую работу, на которую местных жителей всегда не хватало.
Начало новой жизни они приняли без особого восторга. Их не обрадовали каменные дома со всеми удобствами, это, они считали, последнее дело — жить друг над другом в железобетонной коробке. Там поутру не выйдешь на крыльцо, не потянешься всласть; и при виде тебя не бросится к ногам, извиваясь и припадая на передние лапы, Шарик или Лохматка размером с годовалого бычка.
И погребов не будет.
Собирались шабры по вечерам, курили самосад, свирепо сплевывали и в пух и прах разносили начальников, которые ни себе, ни людям покоя не дают. И уж точно, считали шабры, теперь в матушке-реке рыбки не будет, всю расшугают нефть и буксиры, уйдет рыбка в другие края, а без нее делать нечего. Придется подаваться следом.
Но подаваться было некуда — жили они не в глухой тайге, где на сотню верст одно человеческое жилье. И реками берега ее были давно освоены, давно обжиты. Да и не так просто переносить хозяйство на другое место. Несколько семей, правда, уехали — с шумом, с помпой, с великим разгулом, от которого сельцо Щучье содрогалось, словно от землетрясения. Но почти все вскоре вернулись: привычка к своим местам оказалась непреодолимой.
И потом, когда комбинат был пущен на полную мощность и народу понаехало более тысячи человек, жители села Щучье все равно долгое время отличались от пришлых, держались подчеркнуто обособленно и называли себя «потомственными».
Иван Филиппович дробил и крушил старый быт, эти независимые курени, как только мог. В ту пору Ивана Филипповича можно было сравнить только с бульдозером: дела его рычали оглушающе, приказы сравнивали с землей все, что попадало под тяжелый нож. Напор был столь мощен и решителен, что «потомственных» охватила паника. Попробовали поговорить с новым хозяином.
Несколько мужиков, самых отчаянным, который, по их словам, и терять-то было нечего, подловили его однажды на берегу, когда он осматривал плоты.
Иван Филиппович был в болотных сапогах со спущенными голенищами, в брезентовой куртке, свежий речной ветер трепал его побелевшие от солнца и пыли волосы.
— Чего, мужики? — спросил Иван Филиппович.
«Потомственные» угрюмо молчали.
— Оставь нас в покое, начальник, — сказал наконец старший, вислоусый дед (а может, и не дед, все они здесь выглядели старше). — Шуруй на своем комбинате. И дома строй где-нибудь там… Земли, слава богу, много. А нас не трожь, всем миром просим. Добром пока просим.
Иван Филиппович был тогда горяч и нетерпелив. Вместо того чтобы присесть с ними на бревна, покурить, поговорить о том о сем, вникнуть в их боль и принять ее как свою, он тоже пошел напролом (каков бы ни был ум, а мудрость, что ни говори, приходит лишь с годами).
— Бесполезные речи, мужики. О себе не думаете, подумайте о ваших детях. Им хорошая школа нужна, спортзал, стадион, Дворец культуры. Как жили вы, они так жить не должны, они сами так жить не захотят. Город растет вон какой, а со стороны реки посмотришь — стыд и позор, самим, наверное, противно. А тут, глядишь, еще иностранцы приедут в гости. Ахнут, скажут: как была Россия лапотной, так и осталась. Попробуй докажи…
— А нам нечего доказывать, — ответил на это старик. — Мы на войне доказали.
Иван Филиппович растерялся и не сразу нашел, что возразить.
— Ну, мужики, заехали! Вспомнили! У вас как будто часы остановились. Настали новые времена, мужики. Сами не чувствуете — спросите детей.
— Ты, начальник, детьми не тычь, тут сами знаем, что спрашивать. Ты лучше оставь нас в покое. Земли много, подвинься…
Было… Сейчас этот разговор если и вспоминается, то с улыбкой: какие наивные, на школьном уровне, были объяснения и доводы! За последние пятнадцать лет столько всевозможной техники окружило человека, такие запросы появились, что о «лапотности» помнили только краеведы, а о своем родном Щучьем даже «потомственные» забыли. У Ивана Филипповича должны были побелеть волосы — да не от солнца и не от пыли, — чтобы он понял: надо, надо было поговорить тогда с мужиками по душам. Но молодость, какая-то мальчишеская настырность… Думал тогда: это надо же, глобальные развертываются дела — и какой-то десяток жалких лачуг пытается противостоять им.
А мужики тогда увидели, как разгораются весельем глаза Ивана Филипповича, и поняли: их слова не доходят до его сердца. Вислоусый старик посмотрел на остальных, как бы советуясь, и твердо сказал:
— Тогда вот что: ты тогда на нас не греши, начальник, если чего-нибудь случится такое…
— А что может случиться? — тоже с угрозой спросил Иван Филиппович.
— Ну, что-нибудь такое… — и старик со значением замолчал. И все вокруг молчали.
Ивану Филипповичу уже успела надоесть эта игра в кошки-мышки, стало раздражать обращение «начальник».
— Ну, ладно, поговорили. Хватит.
Он запустил руку в карман, достал пятак, зажал его между большим и указательным пальцами, резко присел — наверное, для того, чтобы вся сила перешла в
