Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
Председатель, никак не ожидавший подобного — можно подумать, что Алексей Борисович вечен, — носится по лестницам с черно-красной повязкой на рукаве. И то-олько сел он передохнуть — входит Алексей Борисович, здоровый, цветущий. Председатель бледнеет, глаза его округляются… И сразу народу понабежало… И председательский кабинет заполнили, и приемную, и длинный коридор, что за приемной. Те, кто был поближе, норовят потрогать Алексея Борисовича, лично удостовериться. Откуда-то из-за стола высунулась смазанная салом или вазелином отвратительная Мишина харя и гнусаво пропела: «При-иветик…» А два прохвоста из института культуры живо отодвинули сейф и засунули в щель венок. До будущего использования. Один из них шаркнул ногой, поправляя конец черной ленты, чтобы не торчал.
При виде такого беспрецедентного хамства Алексей Борисович стал тяжело дышать, открыл рот, чтобы сказать что-нибудь достойное, но вместо грома и молнии, которые должны были последовать, получился жалкий всхлип. Жалкий всхлип с причмокиванием. Алексей Борисович открыл глаза.
Вика сидела рядом, и на лице ее лежал отблеск уличных фонарей.
— Алик, я вызвала «скорую помощь». У тебя так дергались веки! Я не выдержала…
Алексей Борисович протянул руку, чтобы прикоснуться к жене, и тут же почувствовал, как боком повернулось сердце, ощутил тесноту в груди.
— Долго придется жить, — прошептал Алексей Борисович. — Два раза не умирают.
Рулады дверного звонка еще догоняли друг друга в глубине комнаты, а Вика уже принимала врача.
Врач была лет сорока — сорока пяти женщина с утомленным лицом, как будто сегодняшней ночью она только и делала, что развозила по вызовам беду и сама страшно мучилась от этого.
— Ну, где больной? — низким голосом спросила она.
— Сюда, пожалуйста, — заискивающе пригласила Вика.
Врач ступила на порог кабинета Алексея Борисовича и на минуту растерялась. Стояла, оглядывалась по сторонам. Ее можно было понять: это был кабинет, настоящий кабинет — море книг, шашка на стеке, открытая пишущая машинка на столе, над столом — белая маска Бетховена. И еще — курительные трубки. Они стояли на уступчиках из пенопласта и уходили к потолку.
Врач как будто забыла про Алексея Борисовича. Вика тоже старалась не дышать, чтобы не спугнуть очарованного состояния чужой души. Наконец врач спохватилась, подошла к дивану, сдвинула плед и присела возле больного.
— Что с вами?
Алексей Борисович повернул к ней лицо, белое, как маска Бетховена, и попытался улыбнуться, но в этот момент сердце опять шевельнулось в груди и заняло неудобное положение.
— Не надо, не напрягайтесь, — сказала врач, открывая футляр тонометра.
От ее присутствия, от того, как спокойно и методично она делала свое дело, Алексей Борисович сразу почувствовал себя лучше. Появилось доверие к врачу, этакая зависимость от него. Душа и тело его раскрылись как у младенца. Был он гол, подобно дождевому червю на садовой дорожке, всеми нервами наружу…
Врач присела к столу заполнить свои бумаги, и Алексей Борисович понял, что он остается безнадежным романтиком. Сколько жизнь ни бьет — никак не выучит. Все верится, что душа ближнего и ласковей, и внимательней. А врачам исповеди ни к чему. У этой наверняка еще несколько вызовов, она спешит. Все спешат! Живешь как на карусели.
— Ну что же, — сказала врач, вставая, — страшного ничего нет, но кардиограмму снять не мешает. Вы пока лежите, не вставайте. Где у вас телефон?
— В коридоре, — сразу спохватилась Вика. — Но шнур длинный. Принести?
— Что вы, зачем? — И еще раз прощальным взглядом окинула кабинет.
Потом она вызвала «неотложку».
— Сейчас подъедут, подождем. Где у вас тут можно посидеть?
— Да где хотите, — ответила хозяйка, — в кабинете или на кухне. Давайте на кухне. У нас есть хороший растворимый кофе.
Прошли на кухню.
Врач достала из кармана халата пачку сигарет, ловким щелчком выбила одну и ухватила губами рыжий фильтр.
— Не волнуйтесь, голубушка, подождем «неотложку». Что-то не нравится мне сердце. Тона глухие, — сказала она, заметив Викин вопросительный взгляд.
— Алексей Борисович столько работает, — сказала Вика. — Если бы вы знали, сколько он работает!
— Понятно, — отозвалась врач, прихлебывая кофе и попыхивая дымком. — Только бездельники спокойно живут. Кстати, кем он у вас работает?
— Он заслуженный работник культуры.
Врач помолчала, а потом посмотрела на Вику с жалостью и с уважением одновременно, прямо как задушевная подруга или старшая сестра.
— Понятно-о… — протянула она. — Чего же вы тогда, голубушка, хотели? Уж мы, простые смертные, и то… Чадим, чадим… А они же сгорают, они же падают на лету.
— Да… — только и сказала Вика и заплакала.
Алексей Борисович тем временем крутил головой, подыскивая удобную позу, но все что-нибудь да мешало. В первую очередь мешало перо: вылезло оно из подушки и воткнулось в шею, уперлось жестким концом. Боже мой, как же называется этот дурацкий конец? Ах да, — комель! Ну, конечно же, — комель. Как он мог позабыть это прекрасное народное слово? Сейчас этот комель вредил, словно камешек в солдатском сапоге на марше, когда и не вытряхнешь его — нельзя остановиться.
Алексей Борисович попробовал ухватить перо ногтями, но оно, проклятое, выскальзывало из ногтей и утопало в подушке. Отчего-то ему подумалось, что в этом скрывается значительный философский смысл: ускользает судьба, ускользает с таким трудом сколоченное благополучие — как перо между ногтей.
Алексей Борисович крутил головой и вздыхал. Что же теперь будет? Это невыносимо, когда нет в жизни твердой руки…
Когда пришла «неотложка», Алексей Борисович крепко спал.
Яблони в цвету
Весна в этом году наступила ранняя. И ветры теплые подули чуть ли не в феврале, и лед на речке вскрылся в начале марта, а не в конце, как бывало всегда, поэтому и дебаркадер прибуксировали досрочно — событие для небольшого города такое же заметное, как прилет грачей.
Иван Филиппович утром вышел погулять, купить хлеба и молока и увидел, что на реке, над каменным выступом, который образует подобие бухточки, высятся зеленые дощатые стены и ярко-оранжевая крыша.
Он подошел ближе, к самому началу крутой галечной дороги, ведущей на пристань, хотел спуститься вниз и даже заранее почувствовал, как будут перекатываться под ногами вертлявые голыши… Но постоял, посмотрел на плавучее сооружение, напоминавшее финский домик, опоясанный верандой, и решительно повернул назад. Кто его знает, как встретит теперь Илья, начальник пристани?
Будет тяжело и тоскливо, если он, старый дружище, вдруг начнет отводить взгляд, суетиться или еще каким-нибудь там образом делать вид, что ничего не изменилось и все остается, как в прежние времена. Такое поведение Ильи будет для Ивана Филипповича унизительным:
