Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Я все-таки продолжаю беседу. Будет или не будет толк, а я должна высказать ему все.
— Вы не уважаете своих учеников. Как вы можете работать с ребятами, если не считаетесь с их человеческим достоинством?
— У меня их больше ста человек. Если я стану перед каждым делать реверансы…
— При чем тут реверансы? Но ведь подростки очень впечатлительны, они горячо реагируют на каждое слово. А вы оскорбили Эдика.
— Поражаюсь, — опять хватаясь за свой острый подбородок, иронически произносит Щеткин. — Поражаюсь вашему отношению… Милиция защищает хулигана и готова обвинить меня. Разболтанный мальчишка выбил в моем доме стекло, мало того — чуть не убил моего ребенка, а мне устраивают допросы и читают наставления. — Голос его вдруг срывается на крик. — Это безобразие! Это хамство! Я буду жаловаться, вы не смеете оставить безнаказанным…
— Перестаньте кричать!
— Что? — теперь очень тихо спрашивает Щеткин. — Вы еще повышаете на меня голос?
— Повышаю. Потому что иначе вы бы меня не услышали. Я вовсе не защищаю Эдика. Но если бы вы вели себя тактично, как подобает педагогу, этого вообще не случилось бы. Вот о чем вы должны подумать.
— Давно мечтал услышать милицейские поучения, — с наивозможным ехидством говорит Щеткин. — Но полагаю, что с меня вполне довольно. Сожалею о потерянном времени.
Он сказал еще несколько фраз в том же духе и удалился.
12
Я обещала Эдику быть на заседании комитета комсомола. Прихожу в школу пораньше, мне хочется поговорить с завучем. Удачно: Павел Михайлович один, проверяет тетради. Он встал мне навстречу, пододвинул стул, улыбнулся.
— У вас сердитый вид, товарищ лейтенант. Переживаете за Нилова?
— Переживаю. Я говорила со Щеткиным. Он же злой, Павел Михайлович. Вы понимаете: просто зол на весь мир. Как может такой человек работать преподавателем?
— В анкете нет графы, зол или добр. Нет, Вера Андреевна.
— И напрасно. На любую другую работу людей можно принимать в зависимости от анкеты и диплома, но педагог… У педагога должен быть талант. Как у художника и музыканта. Если человек не любит ребят, нельзя ему быть педагогом.
— Щеткин знает свой предмет.
— Но этого же мало, мало! Ведь чтобы стать писателем, недостаточно быть грамотным. Нужны ум, сердце. И учитель… Великая у него роль. Но на великие роли разве годятся бездарности?
— Не годятся. Но вот беда: не всегда от них удается избавиться. Вы правы, есть еще и среди нашего брата люди случайные. Надо бы конкурс, что ли… Как в вузах. Или испытательный срок. Приходи в школу, поработай год — посмотрим…
— Вот, вот. Пусть ошибки, неудачи, пусть там не ладится на первых порах с методикой, но любовь к ребятам — без этого нельзя. Как вы считаете, Павел Михайлович?
— Да так же. Нельзя.
— Ну, вот. И Эдик не так уж виноват. Я бы и сама с удовольствием выбила этому Щеткину стекло.
Завуч смеется.
— Я думаю, вам опасно продолжать работу в детской комнате. Ваши мальчишки начинают дурно влиять на вас. Ну, идемте, пора.
Заседание комитета комсомола происходит в том самом классе, где занимается девятый «Б». Эдик сидит на своем месте — на третьей парте у окна. За другими партами расположились члены комитета комсомола, Павел Михайлович, Щеткин и я. Лена Чагина стоит за столом. Она в прошлом году окончила эту школу, теперь работает тут лаборанткой и избрана секретарем комсомольской организации. У Лены толстые косы, круглое белое лицо, наивные девчоночьи глаза — им совсем не идет суровое выражение. Хорошая девушка, но роль секретаря комсомольской организации явно не для нее. Не хватает интуиции, слишком поверхностно оценивает факты, слишком прямолинейна. Вчера я говорила с ней об Эдике. Бывшей отличнице, непогрешимой ученице, ей не понятен его бунт. Вот и сейчас:
— Мы не можем ставить рядом слова «комсомолец» и «хулиган». А Нилов не видит разницы. У него в кармане комсомольский билет, а он хватает камень и швыряет его в окно преподавателю. И такой поступок простить? Я считаю, что Нилова надо исключить из комсомола. Он не оправдал нашего доверия.
— Исключить? Товарищи комсомольцы, не слишком ли вы спешите? — спрашивает Павел Михайлович.
— А кто ему велел бить стекла?
— Девятиклассник ведь — не малыш.
— Мог бы, в конце концов, пойти к директору, к вам, Павел Михайлович, посоветоваться, если его обидели. А он — камнем…
— И все же, ребята, так нельзя, — говорит курчавый паренек, наверное, самый юный из всех.
Они долго спорят. Потом выслушивают длинную речь Щеткина. Безобразие, хулиганство, издевательство над педагогом. Мало исключить из комсомола, надо отдать под суд. Он был у начальника милиции, потом вот у товарища — полуоборот в мою сторону — в детской комнате. Но милиция смотрит как-то странно… Тем не менее, он считает…
Наконец дают слово Эдику. Он от волнения больше обычного дергает руками, беспокойно оглядывается.
— Да, я виноват… Теперь я вижу… Виноват. Но и он тоже… Зачем оскорблять? «Не переползешь…» Ребята, я понимаю, дурацкое самолюбие, просто сделалось обидно. Если бы один раз, а то всегда. Правда, мне не очень дается математика, я немного запустил, но я же стараюсь. Если б не хотел понять, не стал бы задавать этот злосчастный вопрос. А Николай Иванович всегда сделает такое лицо… Можно же без единого слова оскорбить человека, просто скривить губы, и ты поймешь, что о тебе думают. Я прошу… Оставьте меня в комсомоле… Больше никогда…
У Эдика перехватывает голос. Безнадежно махнув рукой, он садится.
— Кажется, все высказались? — спрашивает Лена Чагина.
Я прошу слова.
— Товарищи, я — коммунистка, почти пятнадцать лет в партии. И я прошу вас… Я хочу поручиться за Нилова. Он сделал глупость, вы правы, что так строго его осудили. Но исключать из комсомола — это все-таки было бы несправедливо. Он совсем недавно в комсомоле, еще не успел понять до конца высокий долг комсомольца. Давайте поможем ему. Все вместе — вы и я.
13
Строгий выговор — это тоже серьезное наказание для комсомольца. Но Эдик его заслужил, он сам это понял. Пришел ко мне вечером, осунувшийся, испуганный, громким шепотом сказал:
— Вера
