Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
У Алексея Борисовича хорошая память, к тому же он умеет раскручивать время в обратную сторону. И когда он припоминает прошлое, он обязательно останавливается на некоторых подробностях, милых его сердцу и поныне. Никогда не забудется, как в седьмом классе он рисовал стенгазету. У него была хорошая колонковая кисточка. Послюнишь ее, и ворс так сильно слипается, что кончик становится острым, как у иголки. Прекрасной колонковой кисточкой и ленинградской акварелью он нарисовал свою лучшую стенгазету, половину которой отвел под сатиру и юмор, и здесь он не рассчитал — кое о чем надо было, наверное, промолчать. Учителя, например, не знали, что Коля пишет записки Ире, что Вася после уроков расквасил нос Вадиму. После этого номера мальчишки дали Алику как следует и тем самым поступили в ущерб себе. На следующий день все стало известно классному руководителю, директору, секретарю комитета комсомола. Классный руководитель тут же назначил родительское собрание, директор беседовал с каждым поодиночке, а комитет комсомола срочно организовал боевую группу по борьбе с хулиганством. Главной задачей группы стало провожать редактора Алика до дома.
Как далеки счастливые годы, будто несколько жизней прошло… Где-то на самом дне глубоченного карьера еле видна крошечная точка — это он, Алик, а рядом еще несколько точек — это комсомольцы с красными повязками. По Петру Васильевичу выходит: кого они любили тогда, за теми сегодняшний день. А кого они любили тогда? Вот этого сейчас Алексей Борисович сказать не может. Всех любили, кто был хороший! И хороших было много… Кто из них лучший, кого вспоминать?
Алексей Борисович не знает, как складывалась и складывается личная жизнь Петра Васильевича, но то, что тот всегда в отглаженном костюме, а костюм из ткани, которая должна сильно мяться, говорит о хороших нервах наставника, о душевном и семейном благополучии. Впрочем, это одно и то же. Бытие современного человека дробится на тысячи мелких дел, и крутятся они, крутятся, образуя своим стремительным вращением то ли смерч, то ли что-то похожее. До каждодневного ли тут, спрашивается, глажения?..
Петр Васильевич незаметно растворяется в белом тумане, и на его месте возникает Иван Митрофанович в узких, изрядно потертых джинсах. И стоят они на набережной. А по вспухшей реке не спеша проплывает щепа.
— Красиво идет, собака, — указывает на нее московский гость.
И так забилось от восторга сердце, и такой прохладой повеяло от реки… Кто-то звал его издалека, может быть, даже с того, еле видимого берега… До Алексея Борисовича не сразу дошло: далекий голос принадлежал Вике, а речная прохлада была ничем иным, как сквозняком из отворенной двери.
— Алик, ты любишь меня?
— М-мм… — что означало: безусловно. Он уже проснулся и с тревогой прислушивался к сердцу, которое продолжало бешено колотиться.
— Алик, ты меня оч-чень любишь?
Странное дело, такая тревога в голосе, словно прощается навеки.
— А как же иначе?
Он приподнял голову и посмотрел на Вику внимательно. Одета она была, как всегда, просто и со вкусом: черные трикотажные брюки в обтяжку и сверху цветастая рубаха, завязанная на животе узлом.
«Уж не распускать ли кофточку зовет? — подумал Алексей Борисович. — Неужели не видит, как болею…»
Придерживая ладонью прыгающее сердце, он слегка повысил голос:
— В чем дело, дорогая?
— А-алик… Я выплеснула бриллиант.
— То есть?
— Я смотрела телевизор, а заодно мыла в тазике хрусталь. И совсем забыла, что он лежит в чашечке. Когда слила воду, только вспомнила.
Алексей Борисович мгновенно все понял, он даже не испытывал каких-то сильных чувств, как будто заранее был подготовлен к сообщению почти трагическому. Так оно, наверное, и было. Уже больше года купленный по случаю бриллиант хранился то в стопке, то в рюмке, а теперь вот и в чашечке, точнее говоря, в солонке. Все никак не могли выйти на надежного мастера, который смог бы сделать приличный перстень. Алексей Борисович многократно предупреждал Вику: убери подальше, что-нибудь случится, опрокинется, допустим, стопка — соскользнет малышка на пол, закатится между паркетин… А Вика лишь улыбалась в ответ. Удивительное легкомыслие серьезной женщины в отношении дорогой, а в наше время плюс ко всему остродефицитной вещи. Алексей Борисович сейчас, пока еще лежал с закрытыми глазами, очень хорошо представил таз, теплую мыльную струю, в которой неслышно и невидимо скользнула бусинка, крохотулечка… Алексей Борисович постепенно пропитывался горечью и злостью, и ему захотелось бросить Вике в лицо справедливые слова дедушки Крылова: «Ах, ты пела, — это дело, так поди же, попляши». Где же, дорогая супруга, твоя былая самоуверенность?
— Алик, ты почему молчишь?
— А что я должен говорить, Вика?.. «Умница, все прекрасно, люблю тебя»? Я это должен говорить? Я не могу этого сказать сейчас.
— Я не думала, что ты такой жестокий, — вдруг всхлипнула Вика и вышла, осторожно притворив за собой дверь.
Она плакала редко, и слезы ее действовали на Алексея Борисовича так, будто к телу подносили кусок раскаленного железа. Одновременно с физической болью он испытывал и невероятные моральные терзания. Со всей очевидностью Алексей Борисович понимал, что человечишко он дрянной, всем несет лишь горе и недостоин того хорошего, что имеет. Глухая охватывала тоска, накладывала железные щипцы на горло. И тогда казалось, что единственная возможность исправиться, доказать свою порядочность — это прыгнуть с балкона. Но до балкона не доходило, хотя это, безусловно, был бы мужественный шаг. Пока Алексей Борисович ходил на кухню, пил сердечные лекарства, они мирились.
7
Когда за Викой закрылась дверь, Алексей Борисович хотел сделать глубокий вдох, а тот никак не получался: какая-то преграда задерживала воздух на полпути.
«И она еще имеет мужество жить с таким подонком…»
Алексей Борисович вышел в залу. Вика стояла прислонившись лбом к стене.
«Милая бедная девочка…»
Он обнял ее за плечи.
— Вика, прости меня. Подумаешь, какой-то камешек… В настоящий момент, вот прямо в эту секунду, столько людей в мире теряет жизнь. Ну, дорогая… У нас дети… Мы себе не принадлежим…
Вика повернулась к Алику и страстно зашептала:
— Я виновата… Я! Я! Мы так радовались, так мечтали… Я себе никогда не прощу.
Алексей Борисович разгладил морщинки под Викиными глазами. Святой человек, как быстро успокаивается.
— Алик, что будем делать?
— Предоставь это мужчине.
Алексей Борисович прошелся по комнате, постоял, пощелкивая суставами пальцев перед горкой с хрусталем. Хрусталь блестел немыслимо. Надо же такому случиться… Алексей Борисович подумал, что состояние у него, как у солдата во время атаки: его ранило, а он и не заметил этого, продолжает бежать,
