Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
Алексей Борисович зашел на кухню еще раз, издали, от порога, обласкал взглядом холодильник. Он постарался взглянуть так, «как будто видел в первый раз», и еще так, «будто это смотрит Вика». Ничего не скажешь — красота и благородство, нет-нет, кухню сейчас без него представить невозможно. Смешно даже вспоминать о тех временах, когда его не было. Алексей Борисович хохотнул, повел по сторонам хитроватым кошачьим взглядом и прижал палец к губам.
Юнцы из института культуры на помощь не пришли, бог им судья, разберемся со временем, жить пока вместе.
Вспомнилась еще одна подробность: лицо у Бори было повернуто в сторону, откуда подходили прощаться, будто для того, чтобы дать возможность лучше рассмотреть себя. Сейчас, когда Алексей Борисович мысленно восстановил картину, он увидел, что Борино лицо было какое-то по-особому чуткое, словно он что-то видел из-за опущенных век, прислушивался к происходящему вокруг. Если бы не жара, Алексей Борисович обязательно поехал бы на кладбище. Н-нда…
Была бы сейчас шапка-невидимка, с удовольствием посмотрел бы со стороны, какое будет лицо у Вики, когда она остановится на пороге кухни. Увидеть бы этот самый, самый миг. Алексей Борисович умеет сопереживать и находит в этом большую радость.
Почему все-таки не пришли те двое? Это, конечно, их дело, приходить или не приходить. А хотелось бы знать, почему они не пришли. Ради принципа. Вообще-то их поступок можно рассматривать как протест, как бурю в стакане. Настроение Алексея Борисовича ухудшилось, как только он вспомнил этих современных Брутов. Вот опять немеет в груди и уже чуть-чуть отдает в левую руку… В поведении молодых товарищей Алексей Борисович почуял какое-то новое отношение к себе. Раньше такого безобразия быть не могло. Дело Алексея Борисовича — говорить, их дело — слушать. Может, он где-то допустил «прокол»? Все об этом знают, а до него еще не дошло? Маловероятно, маловероятно…
Он еще долго будет иметь перед ними преимущество, ибо, как писал поэт: молодость может, но не умеет, а старость, наоборот, не может, но умеет. К тому же до старости еще далеко, а умения вполне достаточно. Вот он, живой свидетель творческого соединения теории и практики — нестерпимо ослепительный в косых солнечных лучах, стоит себе как монумент!
— Последняя модель, — сказал Алексей Борисович вслух о холодильнике. «Модель… Модель… Стоп! Модель… Конечно же, модель… Дом моделей… О ужас! Сегодня же в двенадцать ноль-ноль конкурсный показ моделей! Слово дал, что приду. Проклятое телевидение! Паршивый еженедельник! С понедельника все дела буду записывать».
Алексей Борисович был членом жюри Дома моделей и ничего зазорного, как некоторые, в этом не видел. Он понимал, Дом моделей — это не МГУ и даже не местный пединститут, но, честное слово, мода не меньше хоккея влияет на умы современников. А на молодежь и подавно. Молодежь з а ц и к л е н а на моде, и та с ней делает что хочет. За юные умы положено биться, это наш завтрашний день.
Надо позвонить директрисе и объяснить ситуацию. Ай-яй-яй, как все-таки нехорошо!
Алексей Борисович сначала походил около телефона, потом постоял в глубокой задумчивости, скрестив руки на груди. Он собирал волю. Почему-то оказалось непросто снять трубку и набрать номер. Какая-то странная внутренняя скованность. Ну — все! Глубокий вдох, порывистый выдох по системе йогов.
— Алло! Руфочка? Здравствуй, солнышко.
— Здравствуйте, Алексей Борисович, — ответила Руфина Григорьевна со спокойствием бо́льшим, чем это можно было ожидать от такой эмоциональной женщины. Она даже в движениях резка. Если пройдет рядом — то как ракета пронесется, оставляя после себя воздушное завихрение, отдающее лучшими духами. Когда пролетала она, хотелось дышать полной грудью.
— Ругаешь, наверное? — Алексей Борисович хотел сослаться на внезапную болезнь, но порядочность не позволила. — Ты прости, Руфочка, день был какой-то кошмарный, просто забыл.
— Да чего там… Сначала, каюсь, ругала вас маленьким язычком. Но так, слегка, для проформы. А потом подумала: как можно, человек просто не принадлежит себе.
Алексей Борисович промолчал.
— Спасибо, хоть фамилию разрешаете выносить на афишу.
— А что, была афиша? — удивился Алексей Борисович. — Этого я не знал. Прибереги, пожалуйста, одну. Ну, а как прошло? Все в порядке?
— В целом хорошо прошло. Празднично. А знаете, что имело успех? Женская куртка, та самая, с высоким воротком и тройным швом. Да вы знаете, из джинсовой ткани. Ну, та самая, которую мы хотели назвать «камазовкой», а вы предложили — «бамовкой».
— Да, да, конечно, — согласился крайне польщенный Алексей Борисович, хотя никаких этих кофт и сарафанов не помнил. Эскизы ему, правда, как-то показывали, но разве там что поймешь? Тонконогие уродцы с угловатыми плечами и синими глазищами…
А Руфина Григорьевна продолжала, захлебываясь и, наверное, усиленно жестикулируя:
— Очень хорошо, что мы дали широкий манжет. Скажу вам: честно, мы его вообще расширили почти до локтя.
— В этом большой резон, — поддакнул Алексей Борисович. — Я только не помню: мы хотели сзади резинку, или так просто?
— Просто. Зачем она?
— А все-таки, Руфочка, резинка впотай — дело неплохое. И складки получаются очень симпатичные, и заодно достигается, как бы сказать удачней, некая универсальность.
— Понимаю вас, Алексей Борисович. Вы — друг нашего Дома, и ваши добрые советы близки и дороги нам. Даже не представляю, что было бы с нами, если бы не ваш тонкий вкус. Конечно же, мы все учтем на будущее. Могу сказать больше: вот сконструируем что-нибудь оригинальное и посвятим вам.
— Это лишнее, пожалуй, — снова почувствовал он теплую волну в груди. — Просто стараюсь в меру своих сил. А делаем мы общее прекрасное дело.
— Спасибо вам! — пылко сказала Руфина Григорьевна.
— Руфочка, так одну афишечку…
Алексей Борисович положил трубку и размечтался.
«А что, какую-нибудь ветровку из тончайшей, плотнейшей синтетики, спортивную курточку на сплошной молнии (нечто похожее было на Олимпиаде). И
