Николай Борискин - Туркестанские повести
— Везите, — тихо оказал майор дивизионному медику.
Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.
— Андрей! — в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.
Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…
К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.
Санитарная машина увозила двоих.
Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.
Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.
Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.
Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.
— Ромашкин, в штаб!
И ефрейтор застрял.
— Тиунов, зовут!
Юра поплелся за посыльным.
— Шофер с тэзээмки…
— Химинструктор…
— Пойду и я, — поднялся Галаб.
— Зачем? — спросили мы в один голос. — Не вызывают же…
— Пойду, — повторил Назаров. — Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.
И ушел. День как год…
Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.
Рассказывает Марута:
— Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: «Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…» Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…
Другаренко:
— Как всегда, он отмахнулся: «Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…» Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. «Давай!» — крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…
Говорит тишина.
Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.
Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.
Противоречивая, многоликая тишина.
А Бытнова нет.
Только раздерганная память о нем.
Послушай, тишина, чего же было больше в нем — хорошего или плохого?
Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…
Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.
Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:
Может быть, она ответитНам с то-бой…
В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга — от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.
Весна торжествует. Краски поют.
— А у нас, в глубинке России…
Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.
— А у нас, — прорывается все-таки Саша, — жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!
Смеются ребята.
Галаб поднимает иссиня-темную голову:
— В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не в расчете их числил. «Все собрались?» — спрашивает о солдатах. «Все». — «А птахи?» — «Сидят, скоро птенцы вылупятся». — «Смотри, Назаров, с тебя спрошу, если кто-нибудь учинит разбой!» Так и дождались, пока жаворонята выпорхнули. Чудно! Птица к солдату льнет…
Старший сержант опустился на зеленую гриву свежей поросли. Смотрит в небо, закусив тонкий стебелек травинки. Скоро Галаб уйдет от нас, будет командовать взводом, пока не пришлют офицера. Вместо него назначили Попелицына. Все номера расчета сдвинулись вверх. Новиков стал вторым. А кого поставят третьим? Мне жалко расставаться с машиной, привык. Ребята уговаривают: переходи! За полгода на третье место?..
Из дивизиона в высший штаб летели телефонограммы и рапорты о боевой учебе, но высший штаб молчал. Ни отзвука в знак благодарности. И материалы нашего военкоровского поста не опубликовывали в окружной газете, за исключением горинских стихов.
Над Ракетоградом все еще висела тень ЧП, заслоняя собой все наши усилия…
Теперь вот уйдет Галаб Назаров, и снова надо мобилизовываться, отрабатывать слаженность расчета. А тут майор Мартынов говорит, что скоро выезд на полигон. Будут боевые стрельбы.
Плотно, как патроны в обойме, прилегают друг к другу дни солдатской учебы. Однако время и на отдых находится: песню ли спеть под баян Попелицына, сыграть ли в шахматы, новый фильм посмотреть или пластинки послушать — кого что интересует. Вчера вместе с Ирой я Дорой приходила в клуб Леснова. Первый раз за четыре месяца. Валя еще не совсем оправилась от морального потрясения и болезни: бледность покрывала ее лицо, под глазами лежали полукружья легких теней, а синь глаз будто притуманилась. Мы поздоровались с девчатами.
— Привет, кругляшок! — кивнул Новиков полнолицей Ире Хасановой. — Станцуем?
Черт возьми! Давно ли Новиков с Гориным говорили, что, танцуя вальсы, они дичают, отстают от современной культуры, и выламывались под истерические разновидности твистов. И вдруг Саша приглашает на вальс!
— С удовольствием, товарищ ефрейтор. Жаль, что нет вальса на этот случай.
— Какого?
— «Ефрейторского», — засмеялась Ира. — Ладно, пошли, «Солдатский» тоже не плохой вальс. Дора, бери художника — и в круг!
Виктор Другаренко закружился с худенькой белянкой — Дорой Нечаевой. Я стою и разговариваю с Валей. Спросил, пишет ли дипломную работу. Она сказала, что пишет, но дело двигается медленно: врачи не разрешают переутомляться.
Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.
— Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. — И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.
— Спасибо, Гриша! — искренне порадовалась Валя.
Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.
— Хотите, стихи прочту? — сверкнул Гриша очками. — О весне, о любви!
— Давай, — сказал я.
Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово «любовь» иногда стреляет в сердце…
Стихи были красивые:
Когда горит тюльпановый разлив,Когда «люблю» сжигает чьи-то губы,На милый север тянут журавлиИ синь трубит в серебряные трубы.
А я люблю в ту пору поутруСтоять вдвоем с душой, открытой настежь,И думать: «Ничего, что я умру,Зато никто над веснами не властен».
И машут мне прощально журавли,Как будто слышат сердце в поднебесье.И падают в тюльпановый разливРазбуженные вечным зовом песни.
— Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? — спросила Валя.
— К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.
Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.
— Пойдемте на улицу, — предложила Валя. — Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!
Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.
