Черная шаль - Иван Иванович Макаров
— Выходи сюда! Забилась… Аль понос прохватил? Эй, передние, ступай в управу, волоки ее сюда сило́м.
Сижу я, напружинилась вся. Горит во мне все, все жилы трясутся. В управе кроме меня всего лишь человек десять моих постоянных сидело. (О них надо здесь оговориться: все они вскоре потом мне и Петруше моему изменили, все поступили в большевики, с ними-то и случилось… Эх, опять забежала…)
На того посмотрю, на другого — все от меня чего-то ждут. Испугаться, вижу, никто не испугался, а так вот — ждут. Уж раз, думаю, я коноводила, мне и начинать. А наружи все тот же рев:
— Передние! Эй, кто там передние? Лезь в управу, волоки ее сюда.
Тут я заметила, что «передних» этих нет и нет. Не лезут «передние» в управу. Стой, думаю: не лезут, значит, трусят. Значит, они трусят. Чувствую, что минута настала такая, что вся толпа трусит да под видом «передних» друг на друга свалить норовят. Вали, мол, лезь ты — передний, тебе ближе, а я подожду. Не лезть же мне черезо всех.
Эту минуту, думаю, упустить нельзя: прозеваешь — воду хлебаешь. Тут вдруг к нам врывается юродивая Шима. Топ-топ-топ, прямо ко мне:
— Нянька, отдай платок, отдай платок скорей!
Вспыхнула я, как вспомнила, что платок с меня сдерут, космы растреплют на позор, на осмеянье. Однако виду не показала. Говорю своим спокойно, нарочно так, словно бы не только ничуть не робею, но даже брезгую хохловскими, их угрозы презираю и рев-то их как будто только что заметила:
— Чего это так заорали? Пойти, что ль, к ним?
Тут уж не выдержал Иван Ефимович Данилов, большой сухопарый мужик, лучший печник в нашем селе. Вскочил с места и крикнул:
— Ну, все равно так все равно.
И все вскочили вслед за ним. Вася вдруг револьвер выхватил, побледнел весь от решительности, в стену уставился, словно бы он и сквозь кирпичную стену видит тех, в кого решил стрелять. (Тогда я сразу же отметила, что Вася, если решит убить, так убьет бесповоротно. Когда потом закрутился-завертелся мой шар голубой и у нас было решено убивать, я, уж не раздумывая, выбрала для этого Васю.)
Винтовок у нас в управе штук двенадцать находилось, а патронов — так дня два не перестрелять.
— Вот что, — говорю, — товарищи! Одна пойду. А вы тут начеку держитесь.
Только было я с места сдвинулась, рев и крик на улице как в воду канули. Тишина сразу мертвая.
Вдруг слышу — Петрушин голос, тугой такой голос, чуть-чуть глуховатый, редко я слышала у него такой голос. Но помню, что такой голос у него установился очень давно, в отрочестве еще, в ребятах еще. Я, помню, посконь из конопли выбирала. Слышу, идет по дорожке мой Петруша с товарищами, о чем-то спорят горячо. Меня не видят в конопле. Прислушалась к ним. До того жарко они спорили, спорили-спорили, совсем близко ко мне подошли. Петруша все кричал, уверял в чем-то, а ему не верили. Смеялись. Вдруг, видимо, остановились все и замолчали. Петруша и говорит: «А вот посмотрим».
Пошли дальше, и спор весь оборвали. А мне, дуре, и в голову не пришло, что Петрушу моего могло бы на части разнести в результате этого спора, этого его «а вот посмотрим». И я, мать, слышала, знала и не расспросила, не допыталась. (Оно, скажу мимоходом, всегда так: дети наши от нас отдельно живут, таят все от нас, прячут все от нас, кнута нашего боятся. А оттого что таят они все, прячут от нас свою душку, от этого и все беды, от этого они нам и сердце и душу разрывают, как разорвал и измял мою душу Петя).
Вскоре потом заметила я вдруг, что Петруша кулачки свои почти не разжимает при мне. Добилась я, разжала кулачки да и ахнула: вся кожа на ладонях у него до самого мяса сорвана. Пытала-пытала я его и лаской и угрозами — так и не добилась ничего. От постороннего узнала все, от мельника. Встретился и рассказал мне:
— Ставь, — говорит, — Прасковья, мне сороковку за сына. Спасибо, что в мельнице спал да остановил вовремя.
Оказалось, Петруша вызвался на мельничном крыле круг объехать. Ребятки-то пустили мельницу потихоньку, а канат-то у них выскользнул с приводной зубчатки.
— Что твой копец вцепился в поперечину, — говорит мельник, — руки ему никак не разжать было. Водой теплой отлил.
Тут вот у меня в памяти-то и выскочил его тугой чуть-чуть глуховатый голос, каким он тогда на дорожке сказал: «А вот посмотрим». Так же вот и теперь, в эту неразбериху горластую, замолчавшую при его появлении хохловскую толпу он крикнул:
— Разойдись, живоглоты!
Мне-то, матери-то, знавшей доподлинно, что обозначает этот его тугой и чуть-чуть глуховатый голос, родной, кровный голос (потому что хоть Петруша на Ефима походил и не был таким смуглым, как я, но голосом, но в движеньях да и станом своим высоким и тонким был вылит в меня), мне, знавшей, что обозначает моя решимость в его голосе, которую я почуяла, мне уж было известно в ту же секунду, что или Петю застрелят сейчас, или разорвут так, что мы и подоспеть не успеем.
Да и на крыльях мы лети, так не успели бы. Пулю не обгонишь! Сунулась я к окну, вдруг выстрел, другой. Перед самым окном управы лужа большая стояла от дождя. Так и обдало тогда брызгами, грязью все стекло. Я отпрянула назад, невольно к двери бросилась. Когда я выбежала на крыльцо, хохловских уж никого не было. Разбежались все. Только пятки засверкали.
И вот стоит мой Петруша у крыльца, у самой лужи, один-одинешенек, и револьвер свой, большой кольт, рассматривает внимательно-внимательно.
Весь-то он до самого горлышка в грязи, в брызгушках, Пальто его серое, весеннее, захлюстано, ботинки — что лапша пожелтели от воды. Одна только шляпа его не забрызгана, поля опущены, на глаза наехали, так что и лица не видно. По всему видно — пешком шел. Что же, думаю, случилось?
Неужели уж в городе теперь ему лошади не нашлось? Ему — главному распорядителю лошадьми в уезде? Данилов его окликнул из-за моей спины. Радостно так окликнул:
— Петр Ефимыч, какими судьбами?
Поднял Петруша голову, посмотрел на нас снизу, из-под шляпы: на меня, на Данилова, на Васю Резцова, на других — опять на меня, и печально-печально ответил:
— Здравствуйте! Здравствуй, мама!
Может быть, ученые люди, отмеченные люди, замечательные люди по-особому живут, по-своему, по-умственному, по-рассчитанному, распланированному, и, может быть, вся эта
