Черная шаль - Иван Иванович Макаров
В сенцы вошли, к косяку беспутной своей головой я прижалась, передохнула. Тут бы и упасть… Да, знать, не час мне. Слышу, в избе у меня кто-то есть.
— Васенька, уходи… убегай…
Виденье, что ли, было? Сон, что ли, такой огненный привиделся? Не просыпаться бы. Застыть бы навеки в этом сне…
В избе меня Михайло Кренев ждал. Я в тот вечер сама ему наказала прийти, да блажь из памяти выжгла этот наказ.
Приказывала я ему по делу. У нас на послезавтра назначалась сходка комбеда — овес семенной у богатеев отбирать. Вот я и удумала тогда Михайлу Кренева на сходке всеобщему позору подвергнуть. Решилась я всеми силами принудить его, чтоб он перед сходкой повинился в своем иудином ко мне поступке с подошвой, через которую приволок меня в суд.
«Кишки, — думаю, — у живого на пятки вымотаю, а заставлю».
Уж мне ли в тот час не злой было быть за этот его неурочный приход?
— Ты как вошел? Как ты двери отпереть смел?
С тех пор как у меня добро завелось, я не то что засовы да крюки, а замки вешать стала. А он мне:
— Замки-то, чай, знакомы мне, не чужие.
Ирод! Про замки напоминает. Это верно, что на дверях избяных у меня его тяжелый квадратный замок повешен был. Ключ у него, длинный, плоский ключ, наверное двойной, в запасе был. Однако не больно он смутил меня своим намеком.
— И лошадь, — спрашиваю, — твоя у меня? А моя где?
— Была моя, теперь твоя. Твое — мое, и мое — твое. Ясней ясного, проще простого. Комму — на, комму — нет ничего.
— А было как?
— И было так.
— Ну так, так и перетакивать нечего. Ты что пришел?
— В работники, в батраки не наймешь ли обоих с Федькой? Ценой не обижай нас. Мы — сироты. У нас — папашки с мамашкой нету.
— Не скаль зубы, а то выбьют.
Тут он мне сурово, серьезно так:
— Тебе б не выбили, Прасковья!..
Сразу я почувствовала угрозу какую-то, однако не сдалась, да и виду не показала, хотя голос его, его тон меня очень встревожили.
— Некому, — говорю, — мне зубы выбить. Кулаки у всех скручены да в рот каждому запихнуты.
— Дура баба!
— Не дурачь!
— Не дурачу. Хохловские тебя убивать будут послезавтра на сходке. Комбедов твоих, которые понахрапистей, подпоить задумали. Ужо растрепят тебе космы. Всех, говорят, в ответ потянут, а мир — не один человек, вину не одному нести.
В упор я его спросила:
— Правду ли ты говоришь, иуда?
— Убивать начнут — проверь.
— А почему ты меня предупреждаешь?
— Не твоя загадка, не тебе разгадывать.
— Твоя шайка, ты за богатеев ведь!
— Дура баба, волос долог, ум короток.
— А дураков-то вовсе стригут, они вшивеют. Говори толком, пес!
— Я за себя. Нет у меня никакой шайки. Я — вся моя шайка-лейка. Сгори огнем вся Хохловка. Страсть мне в них. Болячка мне в них. Всех одолеете, а на мне зубок у всех хрупнет. Да и не жаль дураков…
— Запрягай рысака, ступай. В город еду.
— Слушаюсь, хозяйка. Может, за кучера возьмешь? Пригожусь, может? Не ровен час и заблудиться можно.
— Ох, иуда! Молчи! Не тирань мою душу. Заблудился один, помнишь? Ефимом в живых величали?
— Воля божья.
— А вино чье?
— Вино казенное. Его пить никто не запрещал. Да и не принуждал никто. Всяк про себя соображал.
— А ты, иуда, знаешь, как мой Петр меня резнул перед своими товарищами? Вот, говорит, мать моя. С головой баба. Батька мой как ей наскучил — так и замерз в чистом поле. А батька, батька у меня был какой…
Утром у Петруши на квартире, когда я сидела чай пила да рассказывала, что меня завтра будут убивать, вдруг вбегает к нему огромный бородатый человек, глазища красные — опух весь, и рычит на весь дом:
— Гостев, Гостев, слушай, Горянов, Гостев!
— Слушаю, Мысягин-Клемашев, — улыбается Петрушка.
— Дурак, дубина, осел!
Мысягин этот кричал, бил себя своими кулачищами в грудь, хрипел, плевался, ворочал своими коровьими белками с кровяными жилками, но до того он мне показался добродушным, до того сговорчивым, что свирепость его насмешила меня. Он и на меня бросился.
— А ты что, дура, смеешься? Мать, что ль?
— Да.
— Вот и балда! Петьку твоего шлепнуть хотят. Слушай ты, осел чертов, ведь тебя провокатором большевики, собачьи дети, объявили. Вот читай, дубина, читай, сволочь вихристая. Какие такие списки очутились в охранке? Я этим большевикам пойду сейчас морду квасить. Всем подряд. А Николке зубы в порошок раздроблю. Они хотят опозорить нашу партию! Среди социал-революционеров — интернационалистов не было и не будет провокатора! Никаких списков! Враки! Гостев-Горянов — борец!
Я тогда впервые услышала это слово «провокатор». Но сразу же поняла его смысл, его самое страшное и самое позорное значение.
Была у нас тогда в селе одна юродивая, Шима-дурочка. Не то мужик, не то баба. И одевалась-то она совсем по-чудному: мужичьи портки напялит, кофту и платок подвяжет. Особенную страсть эта Шима-дурочка имела к платкам. Она подвязывала на себя иной раз по десяти платков и в любую жару жаловалась, что у нее мерзнет голова. Всех решительно она звала «нянькой». Мужик ли, баба ли — кто ей навстречу попался, к тому сейчас и прилепится:
— Нянька, нянька, платок подари. Платок подари. Голова застыла. Ой как застыла!
Вот эта Шима-дурочка и встретила меня, когда я возвращалась из города, оставив там Петрушу в его позорном и опасном положении. Лишь я в село вкатила, как она ко мне бегом-бегом, передернулась по-обезьяньи, руки болтаются, чуть землю не загребают растопыренными пальцами.
Я было тронула рысака, чтобы от нее отделаться. Не тут-то было. Бежит и бежит за мной Шима, зад свой кверху подкидывает, быстро бежит.
— Нянька, нянька, — кричит, — подари платок, подари платок!
Народ на ее крик выступил, так дружно вдруг на улицу высыпал, что меня вконец изумило. Ну, мало ли кого встречает Шима? Мало орет «подари платок», но ведь ни разу еще не случалось, чтобы на ее крик народ так на улицу высыпал. Связали меня эти крики. Остановила я лошадь, подбегает Шима, я ей нижний беленький платок развязала и отдала, чтоб отвязаться.
Так нет же, уцепилась моя Шима, лошадь воротит, орет:
— Нянька, нянька, подвяжи меня! С «галочкой» меня подвяжи.
Треснуть бы тебе в одночасье, чертова юродица! Подвязала ей я платок: отвяжись ты, вшивая сатана. Как бы не так:
— Подари другой, нянька, подари этот, нянька.
— Самой нужен, Шима, самой, — говорю, — необходим.
— Подари, нянька,
