Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Теперь одна я, только одна осталась Горяновой. Ужели позор ему от нашей фамилии, ужели бесчестно ему Горя-новым быть?
Радость за радостью тебе, Прасковья Горянова! Горянова, а не Гостева, как твой Петруша…
В ту минуту, я, кажись, всех бы Гостевых, всех бы, кто это слово-то выдумал, тут же на земельном дворе задушила.
Рожала я, баба, Петрушу Горянова, а вышел Петр Ефимович Гостев. Его ли уж распашоночка со мной? Он ли уж ленточку-то заслюнил зеленую?..
— Что ж, — говорю сторожу, — подавай и Гостева. И Гостев сойдет.
— Ну, а сойдет, так ступай в Кузьмин дом на Козловской улице. Там все левые эсеры живут. Они все отдельно от большевиков помещаются. Служить вместе служат, а домами врозь. Сын тебе, значит, приходится наш-то Гостев?
— Приходился сын…
— Ну, как сын, так, чай, просить будешь, — и кивнул мне на жнейки, молотилки.
И опять у меня в душе шерстистый бесенок подпрыгнул. Так и взвизгнул мне в самое ухо… А тут еще и сторож тоже: до того он по-нашему, по-простому понял меня и так простодушно мне во всем поддакнул, что я вдруг ему понесла, запела, нагородила и о бедности своей, и о нуждах, и о заботах, о горестях и обидах.
«Ой, нищенка! Ой, побирушка! Ой, лапотница я горькая!»
И сторож мне:
— Проси, проси. Все, я замечаю, тащат. А твой-то построже других. Да ничего, выпросишь. От такого богатства да матери родной не выделить?
Кузьмин дом на Козловской улице я давно знала. Самый отменный дом в нашем городе, самый богатый, самый хитростный со своими пристроечками, башенками, конечками.
В нем я и встретилась после тяжкой разлуки с моим кровным. По коридорам, по лестницам хожу, путаюсь — ни души кругом. Ни спросить, ни разузнать. Открыто все, настежь все, и все пусто, нигде нет никого… И шаги мои гулкие, звонкие. И на улице светло еще, и электричество везде полыхает. Вышел бы кто, выглянул бы кто… Мрачный дом. Мертвый дом.
В одном закоулке мне показалось — кто-то прошел. Я осмелела, крикнула:
— Кто тут есть, постойте!
Ни звука мне. Только мой же голос зазвенел.
А шаги все дальше, дальше. Я по коридору в ту сторону бегом. Поворот. Только я за поворот выскочила и вдруг… Ой?.. Как визгну что есть силы. Отнялось у меня все. Край мой, край! Прямо на меня из-за поворота — зверюга рыжая, тигра пятнистая клыки ощерила, лапу с распущенными когтищами подняла, глаза желтые, зрачки огромные-огромные так и вонзила в меня.
Только смотрю я, что же такое! Цигарка у него обкуренная в зубах. Догадалась я, что это чучело.
Будь ты проклято!
Успокоилась, и опять дом пустой, мертвый.
Вниз куда-то спустилась, голоса услышала, гомон какой-то и вроде песни поют. В одну дверь постучалась, в другую — нет ответа, и дверей больше нет, а голоса и шум отсюда, за этими дверями… Опять стукотать, все сильней; наконец услыхали. Отперлись. Любуйся, Прасковья, на картину.
Огромная комната, и не комната, а низкий подвал со сводами. Бочки, корзины с бутылками, ящики, банки, окорока, грязь, дым, вонь, все пьяные вдребезги. А вот и Петруша мой.
Соколик мой, мне ли, моим ли глазам было видеть тебя таким после моей тоски, после смертной разлуки?
Помнишь, какими словами ты встретил свою мать в этом подвале, в этом аду кромешном?
Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Помнишь ли, в чем ты заподозрил свою мать?..
III
К яровому севу мы готовились.
Мной в то время чертенок шерстистый вконец овладел. Хозяйство мое к тому времени конем было не объехать. Изба моя в дом превратилась. Обоями оклеена, кресла плетеные поставлены, стулья разные — и витые и резные. Крыша новая, зеленая, амбар от хлеба ломится; ведь когда мы комбедом разделили рожь, что у богатеев отняли в свою пользу, так мне из одного Михайлы Кренева амбара двести тридцать пудов пришлось.
Как по щучьему веленью все образовалось.
Вот, вот она, доля моя, перед революцией заслуженная, часть мне за страданья и за сына выделенная. Лошадь мне определили ту самую гнедуху толстую, на которой я в день открытия Ефимова тела навоз везла, которую я во сне своем чудесном видела. Жнейка у меня новая фирмы «Гаррисон», молотилка ухловская, веялка-уфимка: покажу я вам всем, как баба умеет хозяйством заправить, прирост к нему найти, удвоить его, утроить его, удесятерить. Докажу я вам, какая рожь выцветет, нальется на моей полосе, какое просо раскустится у меня.
Да и в том ли еще толк? Да и в этом ли еще жизнь?
Бес в ребро, бес меня, бабу, за сердце. С жиру брыкнула кобылка. Буйство во мне открылось, блажь мне, бабе, в голову ударила.
И мягка стала постель — я за пуд муки тогда перину пуховую в десятину шириной в городе выменяла, да еще сами на дом принесли, — и мягка постель, да вот не уснешь. И сила моя, и власть моя. Меня в те дни наши хохловские богатеи как огня боялись. Мне бровью повести, а им на всю ночь суды-пересуды: отчего-почему Прасковья бровь нахмурила, чем разгневана, кем обижена, кто ей не угодил?
Разошлась баба, разгулялась баба! Со своей жизнью на улицу вышла.
А тут весна — щепка на щепку…
А ночью — ночью… Безветренные тогда ночи стояли, сочные, густые. Там в лесу засвищет, там в поле трубой застонет, там на болоте утка закрякает, селезень зашипит от страсти…
Эх! Бабе — под сорок. Баба сытно ест, мягко спит. Раскуси, что ей на ум взбредет?!
Выследила я как-то ночью Васю Резцова с Маней да и разлучила их напрямик. Как бы нечаянно я их встретила.
— Вася, это ты? Вот кстати. Пойдем, что-то по делу скажу. Не засохнет твоя кралечка.
Он у меня в комбеде тогда видную роль исполнял, всегда при мне юртился. Ушли мы, одну ее оставили.
— Кралечка, — говорю, — не засохнет твоя.
— Уж и моя?
— Не моя же.
— Ну, и не моя.
— А кто же твоя? Неужель ты без кралечки? Кость запахнет — пес учует.
— Ау, Васенька, возьми меня в кралечки. Старенькая я, зато борозды не свихну.
— Уж и старенькая?!
На этом и осеклись оба. Иду я, а он за мной. Куда я веду, туда он идет.
Ой, смертушка моя, смерть моя от моего желанья… долго-то как, дорога-то до моей избы какая длинная. Никогда такой длинной не бывала…
