Черная шаль - Иван Иванович Макаров
— Что с тобой, голубушка моя?
Только и успела я спросить. Упала моя залетка головой на стол да навзрыд зарыдала. Не стерпела и я ее слез, и у меня к горлу подступило, глаза заволокло. Глаза слезой заволокло, но на сердце спокойно, тихо, да радостно, да уютно сделалось на сердце. Никаких подозрений у меня не было, никаких сомнений относительно ее слез: любит Петю, вот и плачет, от радости плачет.
Часом ли, двумя ли позднее этих ее проклятых слез я впервые заподозрила окаянную ее подлость, самую низкую из всех подлостей. Заподозрить заподозрила, да в тумане осталась до того дня, когда я в подлинности узнала, какую продажную роль она играла над моим Петрушей, когда жила со своим отцом на их заводе.
Из письма я ее заподозрила ее пакость. Письмо она тогда со мной написала Петруше, а я, как на большак вышла, огляделась да письмо ее из кармана вытащила, так у меня руки затряслись над ним. Все, думаю, теперь откроется, все объяснится. Ну, какой матери не любопытно в доподлинности узнать про любовь своего сына?
Вскрыла, прочла да черную змею себе в сердце нажила. Вот что она Петруше описывала. Не передала я этого письма ему, сказала потом, что обронила, хотя Петя на меня и взъелся за это. (Как же потом раскаялась я, что не передала, уничтожила!)
«Уважаемый Петр Ефимович!
Шлю вам свой низкий поклон, если вы тому не погнушаетесь теперь, и примите его близко к сердцу. О своей оконченной жизни здесь в селе мне описывать вам нечего, а вам и читать не захочется. Да и не писала бы я вам, коли моя бы не неволя, и знать бы вас не хотела, и видеть бы не желала. Теперь я слышала, что будут карать таких людей, как я, и им никакой не будет пощады. Что же! Ваша, Петр Ефимович, власть и ваша надо мной воля. Что захотите, то и сделаете. Только одно я скажу и помереть доведется — тоже повторю: не в моей воле было все, не от моего желанья зависело, и сама я ото всей души никогда вам не желала зла. Раба я, раба подневольная. Притиснули меня, прижали к стене, в такое меня положение запутали, что я бы и родителями своими от них откупилась и не учуяла бы, что продала. Как это все незаметно подвелось, подстроилось, до того незаметно, что, когда вы меня «сволочью» обозвали да по щеке ударили (помните, в Захупте, когда все наши заводские туда на закатки ходили, у кривого мостика, вы еще тогда меня совсем прикончить грозились), — я не вдруг тогда и поняла, за что, за какой пустяк вы так разгорячились.
Только одно это и могу сказать в свое оправданье, — незаметно все сделано, нечаянно. Меня и отец родной чуть не проклял за это, когда я матери во всем открылась относительно вас. А когда я потом поняла да уяснила все себе, так уж куда же мне было пятиться, как же было мне отпираться, когда глупый ребенок и тот сообразил бы, что я отпираюсь и что меня научили отпираться от всего, что я сделала? Ни к чему же все было, уж все было равно, и уж ничего нельзя было предотвратить.
Вот мое вам, Петр Ефимович, теперь об этом письмо. Погнушаетесь вы им или нет, все равно я вам опишу, так как увидеться со мной вы, наверное, побрезгуете.
Низко кланяюсь вам еще раз
Маша Казимирова».
Разыскала я в городе Земельный отдел к вечеру. Огромный белый дом, окна частые да большие, нарядный такой дом, в три этажа, с балконами, с резьбой, с финтиклюшками разными, не тронутый, в сохранности, так что вывеска к нему, большая красная вывеска со снопами, со жнейкой, с двумя мужиками — один с молотком на плече, другой с серпом, рука за руку здравствуются, — совсем эта вывеска не к лицу такому зданию и даже портила его вид.
Я этот дом, прежде чем в него толкнуться, со всех сторон оглядела, оценила: тут, думаю, заправляет мой Петруша, значит, решаю, все богатства у него в руках, значит, завладел он своей долей, не упустил свою часть. Дьявол бабу соблазнил, а баба мужика. Вот и меня тогда, должно быть, дьявол, разза́рил на богатство, на выстраданную моим Петрушей часть. Во двор я заглянула: жнейки, веялки, молотилки, — чего там, чего там нет? Мне кровь в голову ударила. Я вдруг осмелела, прошла во двор, разгуливаю там, как хозяйка, осматриваю все, ощупываю, новенькое все, крашеное все, заграничное все.
Такая жадность во мне вдруг забилась, такая зависть ненасытная, так бы вот все схватила, все сгребла да к себе, да бегом, бегом. Вдруг слышу в душе у меня маленький подленький голосок, на цыпочки приподнялся, ручку ко рту трубочкой приложил и шепчет, мне подъеферивает: «Петрушино все, Петруша твой всему здесь хозяин. Разжалоби его, прослезись перед ним, пресмыкнись, упомяни ему нужду свою холодную, голодную. Сын твой, кормилец твой, попечитель твой, — выделит, не обездолит, не откажет. Добра-то сколько! Богатство-то какое! Матери на нужду. Нищенке, несчастной страдалице. Пресмыкнись передним! Зазорно ли перед сыном пресмыкаться?»
Ай да голосок! Ай да бесенок! Смутитель мой, соблазнитель мой! Пагубный. Не вырвала я тебя тогда, не раздавила тебя, гадину. Вырвать бы, голову твою чертячью, пушистеньку, положить на камень да булыжником острым, кремнем несокрушимым размозжить бы все, расплюснуть все, тельце твое шерстяное растереть бы в пыль в грязь да, как кошку дохлую, на мостовую бросить.
Пусть бы тебя ломовики колесами укатали, пусть бы солнышком спалило, ливнем бы смыло, в яму, в навоз. Сопреть бы там тебе, погубителю, на веки вечные.
Уж верно, что свинью к грязи, а человека к богатству да к власти не пускай.
Сторож, должно быть:
— Тебе чего понадобилось, гражданка?
Я и сторожа того презрела. Думаю, есть ты только сторож. По ночам сторожить тебе приказано моим Петрушей, вот твоя и власть вся, как на ладони.
Мода тогда уж установилась «товарищами» всех величать.
— Товарищу, — говорю, — Горянову я матерью довожусь. Он у вас тут набольшным.
— Нет, — говорит, — у нас такого Горянова. Ошиблась ты, гражданка.
— Как так — Горянова нет?
— Так, нет. Набольшным у нас Гостев находится, Петр Ефимович, а не Горянов.
Так у меня и завертелось все перед глазами: и сторож, и жнейки, веялки, и дом, и двор.
