Первый встречный - Евгений Петрович Василёнок
Он развернул газету. Там на внутренней полосе большой фотоснимок. На снимке — все они: Андрей, Василь, Микола и он, Генка. Сняты они были на фоне паровоза.
— Видите — «Героический поступок машиниста Бережкова». И вы все здесь. И я тоже. Видите?
Отложив бритву, с недобритой щекой, Микола схватил у Генки газету, уставился на фотоснимок. И в свою очередь начал улыбаться.
А Василь хмуро спросил у Генки:
— Послушай, Генка, ты не видел моего билета?
— Какого билета?.. Там знаете еще что написано? Про меня. Про то, что машинист Бережков взялся…
— Обыкновенного, лотерейного,— зло прервал Василь Генку.— Который лежал вот тут, на этажерке.
— Брось, Василь! — сказал Микола.
Еще ничего не понимая, Генка тем не менее настороженно повернулся к Василю.
— Нет, не видел… Хотя нет, кажется, видел. Да, да, видел. Они в самом деле там были, на этажерке.
— Одного из них нет. Ты не знаешь, где он теперь?
— Василь! — снова попытался остановить Микола Василя и показал ему из-за Генкиной спины кулак.
— Откуда же я могу знать?..— подернул плечами Генка.
Только теперь наконец заметил он недобрый взгляд Василя. Из Генкиных рук выпала газета,— он, оказывается, взял в киоске даже два экземпляра.
— Неужели… вы подумали… а?.. Хлопцы, а?..
Василь угрюмо молчал. Микола, растерявшись, просто не знал, как вести себя… Генка попятился из комнаты. Потом рванул дверь и пулей вылетел в коридор.
— Эх ты!..— в сердцах бросил Микола Василю. Наскоро стерев мыло со щеки, он выбежал из общежития. Но Генки и след простыл.
Он не слышал уже ссоры, разразившейся потом между Миколой и Василем. Они наговорили друг другу немало злых, оскорбительных слов.
Генка помчался к Андрею. Только ему одному мог он рассказать о случившемся.
Да вот — разминулись они, оказывается…
— Это хорошо, Гена, что вы навестили нас,— сказала Вера.— Как вам там живется, в общежитии?
— Живется…— протянул Генка и стал энергичнее мешать ложечкой в стакане.
— Что вас Андрюша оформил на паровоз — это хорошо,— продолжала Вера.— Я железнодорожников люблю. Вот подрастет Витя, сама пойду на транспорт. Мечтаю на диспетчера выучиться. Буду тогда Андрюше, зеленую улицу давать.
Чай уже давно остыл. Но Генка к нему и не притронулся. Он уже перестал помешивать ложечкой, сидит осунувшийся, сгорбленный. Изредка бросает незаметные взгляды на Веру. Она сейчас чем-то очень напоминает Генке его маму. Может, вот этим вязаньем. В деревне под Славным, в заколоченном доме, до сих пор хранится припрятанная в укромном местечке Генкой пара новеньких тепленьких рукавичек — последнее, что сделала сыну больная мать…
— А о том докторе вы не думайте. Не надо так страдать.
Вите все же надоело находиться в поездке одному. Просигналив, он выехал на веранду.
— Мам, а мам,— искоса поглядывая на Генку, сказал он.— А почему папы все нет?
— Ты поиграй, Витенька, поиграй.
— А папа скоро придет?
— Теперь уже скоро. Ты поиграй, сынок, поиграй.
Помолчав, Вера снова обратилась к Генке:
— Я так думаю. Ну вот сожгли б вы его. Вас, конечно, снова за решетку, потому что от закона никуда не денешься. А он с виду человек заслуженный, ему тем временем новую квартиру дадут. Только было у него раньше, к примеру сказать, три комнаты, а будет четыре.
— Это точно.
— С ним надо иначе. Андрюша мне говорил, он займется.
Витя подергал Генку за локоть.
— Давай с тобой погуляем, а? Ну, давай, а?
— Не дождусь я, наверно, Андрея Степановича,— тоскливо проговорил Генка.
— А вы вот сходите прогуляйтесь с Витей. Правда. Может, как раз и встретите его.
…Вела их путаная дорога по городу, вела по улицам и закоулкам и привела на стадион.
Андрея и Лиду.
На пустынный, совсем безлюдный в этот час стадион. Оттуда, где они сидели, бесконечными ярусами суживалась книзу его гигантская чаша.
— Оказывается, мне нужна не только память,— сказала Лида.— Я хочу жить не только воспоминанием. Мне нужно больше.
— И мне,— сказал Андрей.— Да, и мне.
Он закурил. Оказывается, у него уже и папиросы завелись.
Да, все изменил, все перевернул тот случай с колосником…
— Я боялась этого… и жаждала. Гнала от себя всякую мысль о вас… и бежала вам навстречу. Мне было страшно и в то же время необыкновенно легко. Мне и теперь страшно… впрочем, нет, теперь мне уже не страшно, я перешагнула через страх. Пришло что-то другое. Я не знаю, что это такое.
— Вы знаете, Лида. И я знаю.
— Разве она такая — любовь?!. Она мне представлялась… как это вам сказать… соединением двух цветов: голубого и розового. Да, да, не смейтесь, почему-то именно голубого и розового. А вот…— Лида грустно улыбнулась,— ни голубого нет, ни розового.
— Преобладает черный,— взглянув на свой китель, сказал Андрей.
— Да, черный… Черный паровоз. Черный уголь. Черные от нефти шпалы… А мысли обо всем этом — светлые. Потому что это ваша жизнь, Андрей.
— И ваша.
— И моя. Теперь — больше, чем когда-либо прежде.
Ветер сорвал с головы Лиды шелковую косынку. Андрей подхватил ее на лету, но не отдал Лиде, оставил в своих руках. А она все старалась вырваться и улететь.
— Пойдем играть в футбол,— сказал Витя, когда они с Генкой после странствий по городу очутились возле ажурной арки стадиона.— Ты будешь вратарь, а я центральный нападающий.
Витя подбросил вверх свой резиновый мячик.
— Пойдем, а?
— Пойдем,— согласился Генка.
Ему было все безразлично. Бережкова они нигде не встретили. Генка позвонил по автомату в депо — там Бережкова не оказалось. Он позвонил домой — Вера сказала, что он еще не возвращался.
— Гол! — в восторге закричал Витя.— Давай свободный!
Ну что ж, свободный так свободный. Ему все равно…
Мячик взвился ввысь. Наблюдая за его полетом, Генка вдруг обнаружил, что на этом их матче присутствуют, оказывается, зрители. Правда, их только двое, но они есть.
Впрочем, болельщиками их назвать вряд ли можно. Скорее всего, они даже и не следят за игрой. Они, наверное, просто не замечают, не видят ее.
Да, Андрей и Лида ничего не видели. Они были заняты только собой. Весь мир для них стал теперь лишь их собственным миром.
Но у Генки глаз острый. Он сразу узнал этих двоих, одиноко сидящих на западной
