Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
2
От Тараниных я зашла к их соседям. Такая же комната, только без перегородки. Добела выскобленный пол застелен половичками, кровати аккуратно прибраны, на окне заштопанная тюлевая штора, в углу большой фикус. Две девочки сидят за накрытым старенькой клеенкой столом, делают уроки. У плиты готовит обед хозяйка, высокая женщина лет тридцати в чистом платье и гладко причесанная. В комнате вкусна пахнет борщом.
Познакомились. Женщину зовут Таисия Петровна Букалова. Муж работает сапожником в промкомбинате. Сама — на швейной фабрике, эту неделю во вторую смену, потому и дома с утра, а то дочкам приходится хозяйничать.
— Ну, да они у меня не балованные, — полушепотом, чтобы не слышали девочки, говорит Букалова. — И дома все делают, помогают мне, и учатся хорошо.
— Молодцы, — сказала я. — Не то, что у Тараниных.
Букалова вздохнула.
— У Тараниных сломанная семья, где уж тут благополучию быть.
— Как — сломанная? Разве кто-нибудь из родителей — чужой детям?
— Они и не чужие, а хуже чужих. Если мать с отцом друг другу ненавистные, — какая это семья? Не семья, а видимость одна. Себя мучают, и детям жизни нет.
— Да какая же причина?
Букалова еще понизила голос.
— Неохота мне при девочках говорить. Хоть и на глазах у них все было, да ни к чему при них такие разговоры. Лучше давайте я к вам приду. Я знаю, вы в детской комнате работаете.
— Вы не могли бы сегодня?
— Можно и сегодня. В школу дочек провожу и приду. Часу-то хватит нам, чтобы на работу мне успеть?
— Я вас не задержу.
— Стало быть, договорились.
3
— Мы на эту квартиру в пятидесятом году переехали, — рассказывала Букалова. — Таранины в то время хорошо жили, дружно, он не пил, она за ребятами смотрела как следует. Ребята ходили наряженные, шоколад ели, как мы хлеб. Он, Таранин-то, заведующим складом работал. Как он там исхитрялся, не знаю, а только на зарплату так жить немыслимо. Мы с мужем оба работали, побольше их получали, а куда там… Да я никогда такому богатству не завидовала, лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. Мошенничал Таранин ловко, только любому мошенству бывает конец. И тут добром не кончилось. В пятьдесят втором осудили его, осталась жена без мужа, дети — без отца.
Зоя-то сильно убивалась. И мужа жалела, видно, и за себя опасалась. Тоже — не просто остаться одной с двумя ребятами. К тому же работать она не привыкла. Имущество у них конфисковали. Кое-что она, правда, успела припрятать у знакомых, но на весь век никаких запасов не хватит. Все же продавала понемногу вещи, тем и жила.
Вы ее не знали раньше-то? Не знали? Она совсем не такая была. С горя опустилась да состарилась до срока, и немного вроде времени прошло, а не узнать. Красивая она была и гордая, мужчины на нее заглядывались. И когда мужа посадили — горевала, а себя не теряла, дома плачет, а на люди выйдет — не узнаешь, что горе. Одевалась хорошо, следила за собой и головы не вешала. Мужа увезли куда-то, она на работу поступила, к нам же, на швейную фабрику, и вроде забыла о нем.
Я так думаю, что хоть и долго они вместе жили, а сердцем друг к другу по-настоящему не приросли. Доведись до меня, разве бы я забыла своего Федю в несчастье, разве бы посмотрела на кого? Никогда.
А Зоя по-иному мыслила. Я не в осуждение, не знаю, кто прав, просто рассказываю, как было.
Поступил к нам на фабрику немного пораньше Зои механик Сергей Ковалев. Года на три помоложе Зои. Не сказать, чтоб особенно красивый: и росту небольшого, и волосы реденькие, и лицо вроде обыкновенное, а только человек очень хороший. Так его любили у нас на фабрике — просто всем как родной. Веселый был, приветливый, ну и холостой к тому же. Девчата иные не без надежды поглядывали, а он со всеми ровный, ни одну не выделяет. Это — пока Зоя не появилась. А как увидал ее за машинкой, так будто кто его приворожил — по десять раз на дню в отделение заходит и светлыми глазами все на нее глядит.
Может, надо было ей попридержать свое сердце, не девчонка ведь, и дети, и муж вернется, а она волю себе дала. Нет, не то, чтобы от скуки, от одиночества, как у иных. Полюбили они друг друга всерьез, по-настоящему. Пришла она как-то ко мне домой, я как раз одна была, и плачет, и смеется. «Что, говорит, мне, Тася, делать? Счастье моей жизни повстречалось мне, не могу я от него отступиться. И совестно мне перед мужем, а без Сережи не могу». Знаете, в таком деле как советовать? Я ей только о детях напомнила: как же, говорю, ты их родного отца лишить хочешь? А она плачет и все свое твердит: «Не могу без Сережи» да «Не могу без Сережи».
Так и сошлись. У него мать была, вдвоем жили, она против этого дела восстала. Он мать уважал, переживал сильно, а Зоя, видно, дороже матери стала. А у этой с детьми беда. Алла — та ничего, а Бориска на мать с кулаками: «Папа в тюрьме, а ты любовника завела!» И невелик ведь был, всего двенадцати годочков, а упрямый. Однажды заявил матери: «Если не уйдет от нас Сережка — иначе и звать отчима не хотел, — если не уйдет — убегу из дому, так и знай». Она его побила, чтоб не болтал, чего не следует. А на другой день он как ушел в школу, так и пропал. Зоя — в милицию, туда-сюда, розыски пошли — нету и нету. После уж узнали, что в Крым отправился, да в Курске его сняли с поезда, в детприемник увели, а потом в детдом определили. Он назвался сиротой и фамилию свою скрыл.
Вот так и пошла семья рушиться. Отца взяли, тут сын убежал. Остались трое. Алла-то полюбила отчима. «Дядя Сережа, дядя Сережа», а он ее родной дачкой считал. Бывало, уроки с ней готовит, к дню рождения подарок купит, в воскресенье в кино, на дневной сеанс все трое идут. Кто не знает, — глядит да завидует. Оно и правда, есть чему позавидовать. Добрый был Сережа-то, и Зою любил. Только радость их была с тучками. Мать его никак с Зоей не мирилась — одна беда. Другое — Борис убежал, совесть их обоих мучала. Третье — муж из тюрьмы угрожал, что убьет обоих, как вернется. А четвертое — болеть он начал, Сережа-то.
