Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
— А сегодня нельзя?
Я смеюсь над его нетерпением. И он, глядя на меня, тоже смеется. Кажется, я в первый раз слышу его смех, чуть-чуть хрипловатый и какой-то неумелый.
— Пойдем завтра. А теперь ступай домой, порадуй мать.
У меня беспокойный день. Приходит Мария Михайловна, рассказывает о парнишке, который ворует у матери деньги. Мать скрывала от отца и от всех, но вчера он окончательно обнаглел, стащил всю отцовскую зарплату, и мать не вытерпела, поделилась горем с Марией Михайловной.
Не успеваем мы закончить разговор, как приходит старушка, жалуется на соседскую девчонку, которая выбила ей стекло. «И ведь не первый раз, милая моя, кабы первый, я бы разве жаловалась. Только вставила — она опять камнем в окно. Я опять вставила, ушла, а она — третий раз».
Я пишу повестки родителям, вызываю на вечер. Извиняюсь перед Марией Михайловной и перед старушкой и ухожу. Мне нужно побывать на заводе. Непременно сегодня.
Горбов встречает меня с обычной неприветливостью. Ладно, пусть.
Я коротко сообщаю, что Коля Рагозин, о котором у нас был раньше разговор, получил паспорт. Завтра он придет. Где он будет работать? На строительстве? Пусть на строительстве. Но я прошу назначить его в хорошую бригаду. Туда, где требовательный бригадир и крепкая дисциплина.
Горбов хмурится. Моя просьба кажется ему посягательством на его великие права. Он сам знает, кого куда назначать. Однако же открыто своего недовольства не высказывает. Более того: он предлагает мне пройти на стройку, поговорить с прорабом и выбрать бригаду, в которой…
— В которой будут перевоспитывать вашего Колю.
Я пропускаю иронию мимо ушей. Это прекрасная мысль: познакомиться заранее с бригадой, где будет работать Николай. Может, зря я на районной партконференции назвала Горбова человеком с черствой душой? Или, наоборот, после партконференции стал он добрее?
До стройки довольно далеко. С трудом втискиваюсь в автобус. В какую бригаду лучше устроить Николая: к молодежи или к пожилым? Хорошо бы к молодежи. Если хорошие, чуткие ребята…
Кто-то бесцеремонно толкает меня в бок.
— Сходите?
— Какая остановка? А, да-да, выхожу.
Когда Андрей ухаживал за мной, здесь рос молодой березовый лесок. По воскресеньям мы приходили сюда, подолгу сидели на траве, читали друг другу стихи, мечтали о счастье. Однажды нас застиг внезапный дождь. Редкие березки не могли защитить от холодных косых струй. Андрей отдал мне свой пиджак, но все равно мы оба промокли до жестокой дрожи, только он в своей рубашке первым, а я, под пиджаком, позже.
Во время войны здесь пасли коров. У старой Гордеихи бомбой убило телку. Березки жители обломали на веники. А потом город надвинулся на пустырь, и вот теперь здесь стройка.
Два дома растут рядом, на одном каменщики выкладывают уже пятый этаж, другой поднялся до третьего. Могучий кран осторожно подает строителям то люльку с кирпичом, то бадью с раствором, то железную балку.
Почти, посередине пустыря стоит не то дощатый дом, не то сарай с маленькими окошечками. Это — строительная контора. Захожу, спрашиваю прораба.
— Я — прораб, — говорит один из троих, склонившихся над расстеленным на столе чертежом.
Объясняю, зачем пришла. Слушают внимательно все трое. Потом начинают совещаться.
— К Терентьичу его надо, — советует высокий пожилой человек.
— Как думаете, плотник из него получится? — спрашивает прораб.
— Почему же не получится? Только лучше бы его к молодежи. А этот Терентьич…
Все смеются.
— Терентьич только месяц как женился, — объясняет прораб. — Двадцать четыре года ему. И чего в самом деле прозвали парня по-стариковски?
— Так уж, из уважения, — отвечает пожилой. — По-настоящему-то он Павел Терентьич Корнеев. Может, сами с ним хотите поговорить?
— Обязательно.
Пожилой человек, оказавшийся мастером, провожает меня к Корнееву.
В просторной комнате нового дома плотники сбивают полы. Бойко стучат молотки, загоняя гвозди в мягкую сосну. Один из плотников под аккомпанемент молотков негромко поет, умолкая, когда этого требует работа, и снова начиная ту же песню про разудалого Ваню.
— Терентьич, вот с тобой хотят побеседовать, из милиции пришли, — говорит мастер, озорно поглядывая на меня и чуть заметно подмигивая: пугнем, мол, парня.
Певец умолкает, распрямляется, стоя на коленях, потом поднимается. На лице его, к великому удовольствию мастера, явное недоумение. Другие плотники с любопытством смотрят на Корнеева.
— Из милиции? Чего это? — спрашивает Корнеев, подходя к нам.
— Ничего страшного, Павел Терентьич, — отвечаю я. — Просто мне надо поговорить с вами об одном пареньке.
И я коротко рассказываю о своем протеже.
Корнеев хмурится.
— А чего это к нам? У нас уж бригада сдружилась, пять лет вместе работаем, и всякий свое дело знает. И людей у нас хватает. Ни к чему нам это.
— Вам ни к чему, верно, — вынуждена я согласиться, — но если думать не только о себе, если по-комсомольски…
— Да я не комсомолец.
— Ну, все равно. Если ему сейчас не помочь, может пойти по кривой дорожке. А у вас в бригаде, мне сказали, настоящие люди, могли бы на него повлиять.
— У нас в бригаде порядочек, — сказал, подходя, коренастый круглолицый плотник, который издали прислушивался к разговору. — Молодой парнишка-то?
— Шестнадцать лет.
— Ребенок. Это вроде как нам в дети его взять.
— Я и говорю, — подтвердил Терентьич. — Тут работать надо, а он, небось, молоток держать не умеет.
— Все не умели поначалу, — заметил мастер. — Тебя разве не учили?
Корнеев посмотрел на мастера, на меня, подумал.
— Ладно, — согласился он. — Пусть приходит.
И он вернулся к работе, считая разговор оконченным.
Мы вышли вместе с мастером. Я огорчилась тем, что Корнеев так неохотно снизошел к моей просьбе. Может быть, поговорить с каким-нибудь другим бригадиром? Пусть не к плотникам поступит, пусть к каменщикам, только бы относились к парню хорошо.
Мастер угадал мои мысли.
— Вы не сомневайтесь, — сказал он. — Терентьич любит на себя важность напустить, особенно — перед новым человеком. А парень он душевный. И бригада у него все равно, что одна семья. Считайте, что повезла вашему парнишке.
29
Коля стал рабочим.
Через две недели он получил первые заработанные собственным трудом деньги. По этому случаю у Рагозиных был устроен праздник, на который пригласили Терентьича с женой и меня.
Я пошла к ним не в форменном, а в легком летнем платье. Мне было очень приятно идти к Рагозиным просто так, в гости.
Быть может, кому-нибудь праздничный стол показался бы слишком скромным. И гостей было мало. И не было музыки, а по радио передавали совсем не подходящие к случаю отрывки из «Евгения Онегина».
Ну да, конечно, было не слишком торжественно. И все же это был один из самых
