Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Одна лишь бабушка Тюрина, вот уже два месяца не получавшая писем с фронта, куда ушла санитаркой ее дочь, сидела среди узлов сгорбленная, с восковым, заострившимся носом, вперясь взглядом куда-то в угол. Ее оставили в покое после того, как она прошелестела, что не надо суетиться перед смертью — грешно это: чему быть, того не миновать.
А мне о смерти не думалось. Все происходящее очень походило на большую игру, в которой столь дружно участвовали и взрослые и дети. Вот так же бывало до войны на сборе винограда, когда все соседи собирались во дворе с тазами и ведрами и начинался самый настоящий праздник. Приставив лестницы к дому, мужчины штурмовали стены и, срезая на вышине огрузшие, налитые дымчатым соком грозди, кидали их в фартуки женщин. Приподнимаясь на цыпочках, срывали терпкую изабеллу и мы, ребятня. Со всех сторон сносили виноград на чистую большую холстину, и когда клали сверху самую красивую гроздь, она приходилась едва ли не вровень с моим лицом. Урожай делили «по головам», а потом: расставляли в увитой лозами беседке у кого какие находились вино и закуска, и застольннчали, и пели песни, и, просто дурачились от избытка веселья, что большие, что малые.
Бабушка Тюрина тоже, бывало, пускалась в пляс, путаясь в долгом подоле платья и помахивая испятнанной виноградом кистью руки, как платочком. А теперь сидит нахохлившись, словно уже и не с нами вовсе она, а там…
Не то от усердия, не то от испуга, прижало Ваку:
— Пи́сать хочу.
— Боже, горшка-то не взяли, — огорчилась тетя Валя, продолжая проворно работать пальцами.
Вака пострадал немного, покривился и, не встретив больше сочувствия, принялся замазывать замочную скважину. Никто на нее внимания не обратил, а он, глазастый, узрел.
Все одолели, все замуровали, лишь мыла хватило едва-едва, последний переплет окна промазали уже кремом от загара. Все равно газоубежище получилось на славу. Расселись кто на чем в большой, на минуту онемевшей комнате, заговорили отчего-то вполголоса, словно кто мог подслушать. Лишь тетя Нина все не могла успокоиться: присаживалась на уголочек тахты и тотчас вскакивала, чтобы убрать какую-то одежду, то и дело заглядывала в окна, в которые ничегошеньки не было видно, кроме разросшихся кустов жасмина. Дядя Костя, ее муж, нес службу в городе, а там сейчас…
Посидели, принюхались. Вроде бы не отдавало пока ничем, кроме устоявшихся запахов парфюмерии да съестного: чьей-то мамалыги, кабачков на постном масле и, похоже, мясной тушенки, хотя откуда бы ей взяться, если по карточкам в нашем магазине тушенку не отоваривали уже лет сто или двести. Об еде я постарался не думать — сразу вязко становилось во рту.
— Да-а, вам хорошо, — снова заканючил Вака, — а я пи́сать хочу.
— Навязались вы на мою шею… — привычно начала тетя Валя, больше так, для острастки, — все равно уж привстала с места. Но женщины не дали ей ни попричитать вволю, ни развернуться — захлопотали все разом, раздобыли где-то стеклянную банку из-под компота, и Вака утешился, в уголке в полное свое удовольствие. Журчал, журчал, конца тому не было.
Я сидел под деревянным, не окрашенным снизу подоконником и время от времени ощущал, как по тонкой шее моей соскальзывает едва внятная, щекотливая струйка воздуха. Я ежился, заглядывал вверх — никакого просвета; подставлял ладонь — ничегошеньки. Только усаживался поудобней, а она опять змеисто так — юрк за спину.
— Что ты вертишься как юла? — раздраженно спросила мама.
Пришлось сделать вид, что ничего особенного не происходит, и продолжить дознание носом. Я украдкой нацеливался вверх то одной ноздрей, то другой, пока не пролился в меня сторонний, текучий и сладостный аромат.
Пахло цветами… Да, безусловно пахло цветами — той самой геранью, слабый запах которой несет с собой удушье и смерть. Правда, я не мог бы поклясться «на зубариках», что четко помню, как благоухает герань. Но ведь и тот, кто сочинял наставление по химзащите, тоже не был уверен, чем в точности отдает иприт — горчицей либо хреном, так честно и написал: или — или.
Чем больше вдыхал я ноздрями тот воздух, пытаясь вспомнить, как пахнет герань, тем больше дурманил он мою голову, и почему-то хотелось глотать его еще и еще, а не кричать во всю глотку об опасности. Представить только, какая тут паника начнется — боже мой!
— Ты можешь сидеть потише? — просто так, по привычке спросила мама.
До чего же изощренный народ эти немцы — то разит от их газов обыкновеннейшим прелым сенцом, то горьким миндалем, а то цветами, в которые столь приятно бывает зарыться на пустыре с головой и слушать стрекот кузнечиков…
Прошла вечность, и еще немного. Вполне достаточный срок, чтобы вымер весь город. Уже, все страхи пережив, не шептались наши мамы ни о мужьях, ни о немецких листовках, ни о том, что кому-то пришло письмо с тщательно вымаранными тушью строчками. Притихли, осоловели и мы, мелкота, часто дыша ртами. Один только я, исподтишка заткнувший тряпицей пазуху подоконника, доподлинно знал, что все мы, затаившиеся здесь, уже отравлены.
Воздух загустел, хоть режь его на кусочки. Отяжелела дурманом полная голова.
— Доколе сидеть-то будем? — ворохнувшись, подала голос бабушка Тюрина.
Никто не ответил ей.
И вдруг мне почудилось, как по ту сторону стены, где перестало существовать все живое, скрипнула галька… Вот чьи-то шаги отпечатались по ступеням, и дрогнула запертая на крючок дверь.
— Нина! — раздался голос с того света, очень похожий на дяди Костин.
Все молча пережидали, когда исчезнет наваждение.
— Нина… открой же!
Стряхнув оцепенение, тетя Нина бросилась к порогу и, прильнув к двери, выдохнула:
— Костик, ты жив!
— Ну что за шутки?! — осерчал голос.
— Там все уже кончилось?
— Открой же, ну что случилось?
— Но газы, Костик…
— Значит, я мертвец! — помедлив, отчетливо сказали за дверью.
Тетя Нина решительно поддала снизу кулачком, крючок с лязгом отскочил, полетело на пол тщательно промазанное рванье, и на пороге нарисовалось сердитое, широкоскулое лицо дяди Кости. Оно явно удлинилось при виде всех нас, сидящих и стоящих кто где в обществе разнокалиберных кастрюль, и мисок, и баулов. Веснушчатый, лопаткой нос страдательно сморщился:
— Да, газов здесь действительно многовато.
Женщины захохотали сразу, облегченно и радостно, а мы, мальчишки, погодя, но уж зато разошлись, раскатились, подвывая и размазывая слезы, — не остановить. Так здорово не смеялись мы даже на «Веселых ребятах», когда подглядывали эту комедию, повиснув на
