Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Я поддал Ваке по руке, чтоб не позорил общество. Он не обиделся:
— Знаешь как чешется.
Женщина спускалась во двор, туго перетянутая поясом халата, отчего ее высокая, тонкая в талии фигура стала очень похожа на Зойкину. В такт шагам покачивались два ведра… с желудями.
— Это вам всем от Зои. Вы ведь обещали прийти за ними?
Братья уставились на меня, как будто увидели впервые. Получалось, что знал я все это заранее и скрывал. А если не знал и не догадывался, а Зойка собирала желуди просто так? Без моей просьбы, и ждала? Что ж она, дурочка?
— Все некогда было, уроки, — сказал я смурным голосом.
Высыпая желуди в коляску, так что она наполнилась до краев, Зоина мама хвалила нас за старание, а сама все медлила, словно ждала от нас еще чего-то, кроме «спасибо» на разные голоса.
Вот уж разровняли руками наше сокровище. Передали пожелание Зойке, и скрипнуло колесо. Мы пошли со двора тесной кучкой. Я обернулся. Зоина мама стояла на том же месте и грустно глядела нам вслед.
— Скажите, пожалуйста, а где… та больница?
Лишь по улыбке, озарившей худощавое, такое пронзительное лицо, я понял, как нужны были именно эти слова.
— Сейчас к ней нельзя, карантин. Но я обязательно передам, что вы были.
Теперь мы тянули осевшую по самые оси коляску со всеми предосторожностями, как возят тяжелобольных. Вровень с бортами плескалось желудевое половодье. На нас заглядывались мальчишки и взрослые. Но мы смотрели только вперед.
— А она девчонка — ништяк, — признался Тока. По его шкале ценностей это тянуло на четыре с плюсом.
Тревога закралась, когда мы еще не въехали во двор средней школы. Реденькая стежка из желудей тянулась от дороги к сараю, куда все сносили их. Двери были распахнуты настежь. На земляном полу валялся рваный брезент. Раздавленная сердцевина желудей успела потемнеть. Верно, все забрали еще вчера вечером.
Я поднял одну из побуревших половинок и попробовал ее на вкус. Во рту надолго осталась вязкая горечь.
Нет, не могла уехать так скоро кавалерийская часть. Мы наверняка еще застанем бойцов за сборами и там вручим прямо из рук в руки все, что столь бережно собирали. Уверенность эта задавила отчаяние, но не уничтожила его совсем, и до самого здания старой школы погоняло нас в спины то и другое чувство.
Мы с Токой впряглись в коляску вдвоем, а Вака бежал вперед и распугивал прохожих диковатыми выкриками:
— Эй-эй!.. А ну дорогу!.. Эй-эй!
На выбоинах асфальта коляску подкидывало, что-то кувыркалось и постукивало за нами, но останавливаться было нельзя. Только бы успеть. Быть может, как раз сейчас они садятся в седла…
У ворот школы нас не задержал часовой. На физкультурной площадке валялось полподковы, кому-то на счастье. От брошенной масленки растеклась по крыльцу жирная запятая. Мы медленно объехали притихший двор и остановились с похоронными лицами.
— Ну вот, — сказал Тока.
Ясно, что «ну вот». Опрастывать надо коляску где-то здесь, у оврага. А у кого поднимется рука? Вот если б вернулись конники передохнуть после боя хоть на часок или другая часть…
Мне даже послышался стук копыт, отдаленный, но четкий, как барабанная дробь. Прострочил и оборвался. Но почему вдруг Вака перестал колупать свои болячки?
Раскатисто громыхнуло еще, прорвавшись между деревьями и домами, затем еще, и с разворота прямо на нас обрушился конский топот. У крыльца кони всхрапнули, осаженные сильной рукой, колеса брички протащились по песчаной дорожке боком, две пары сапог — кирзачи да хромки — порхнули по ступеням, и все стихло.
В сказке то было, наяву ли? И не сама ли коляска подкатилась под конские морды: уплетайте, родимые…
Позванивая удилами, гнедые косились на нас заносчиво, даров не принимали.
Потом началась суета, как при эвакуации. Прямо с крыльца сталкивали в бричку какие-то ящики, стопы чистой бумаги, перемазанную краской флягу. При этом утопающий в галифе пожилой уже человек все взывал к осторожности, а сам, едва не уронив короб, стал растирать платком жилистую шею.
Становилось ясно, что в бричке не останется места. Привстав за деревянным бортом, я изо всех сил старался встретиться глазами с пожилым. Неужели не видит, с чем мы сюда пришли. Ну что ему стоит подойти и положить ладонь на затылок, как делал отец, или слово самое нехитрое сыскать. Мне больше и не надо б за все труды. А он, как нарочно, трет свою шею и трет.
— Товарищ командир, — набрался храбрости Тока. — Мы вот тут…
Запыленные хромовые сапоги посторонились, уступая дорогу чему-то громоздкому, завернутому в мешковину. Солдат тоже смотрел очень прямо, нацеленно перед собой. Наверное, до войны он работал грузчиком. Уж очень ловко прирастали тяжести к его округлой спине. Отряхнувшись, он доложил, что все чин чинарем, стало быть, можно ехать, и как-то очень неловко покосился на скорбное Вакино лицо. Видел он нас, конечно, еще как видел.
— Так что у вас, сынки? — спросил наконец пожилой. — Фураж привезли? А коней-то… — Он развел руками. — Война ждать не любит. Спасибо вам за старание…
— Товарищ политрук…
— Едем, едем, некогда варежку жевать, — перебил солдата пожилой, взбираясь на козлы.
— Негоже хлопцев забижать.
— Ну давай краску выбросим, листовки на желудях заквасим. Так?
— Да они ж места не займут, — обрадовался солдат, — и весу-то — вона!
Прежде чем я успел сообразить, что к чему, солдат рванул коляску на грудь, выдохнул с натугой: «Ого!»
— Отставить! — закричали с козел.
Но желуди с веселым перестуком уже разбегались по днищу брички.
— Повторить приказание! — побагровел пожилой.
Осторожно опустив пустую коляску, солдат вздохнул. Мы сжались от окрика, как будто это нас за ослушание могли подвести под самый что ни есть трибунал. Все, что угодно, я готов был сделать в ту минуту для солдата, но не мог сладить даже с собственным языком. Стыдясь своей слабости, я стиснул кулаки и выдохнул, как учила нас Лукерья Семеновна, казацкая дочь:
Мы красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ.
Мне казалось, от избытка чувств порвутся какие-то там связки. А голос просочился тонко, дрожаще. Но странная была сила у этой песни. Она вытянула братьев в струну, завела назад худые плечи
