Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Собрав под дубом первую дань, мы с Токой почувствовали себя богатеями. И, как все богатеи, захотели награбастать желудей еще больше: полный мешок, чтоб еле сошлись тесемочки.
После обеда братья перелезли с ведром через санаторную ограду. А я отправился с корзиной в соседний сквер.
Сиротели аллеи. Лишь кое-где в траве поблескивал желудевый глянец. С моря наволакивало липкую сырость. Капли ее свисали с приувядших былинок. Под пустыми скамьями бродили куры.
Долговязая Зойка, музыкантшина дочь, стояла у обрыва и делала вид, что любуется прибоем, хоть каждому понятно — сторожит хохлаток. Ничего в том постыдного не было. Мне тоже досталось летом пасти здесь кроликов — ужасных обжор и разгильдяев, норовивших от меня улизнуть.
Я хотел посочувствовать Зойке — прохладно все же, коленки у нее из-под платья посиневшие торчат. «Здравствуй», — сказал. А она — ни слова. Только лопатки на спине как крылышки приподнялись. Ну и пусть это будут не ее куры, мне-то что.
— Красивые волны, — сказал я, хоть плескалась внизу, под обрывом, одна серятина.
— Да? — недоверчиво переспросила Зойка, покосившись краешком глаза.
— Роскошный вид, — щегольнул я любимой фразой фотографа дяди Кости.
— Врешь ты все.
— Ну и подумаешь…
Зойка засмеялась своей проницательности и повернулась ко мне совсем.
— А у нас во дворе два дуба растут, и желудей этих… — Она размахнула руками, и я подумал: «Ну, сейчас соврет так соврет». — Желудей этих — не то что здесь. Прямо идешь по ним, а они щелкают.
— Покажешь, а?
— Сейчас не могу, — поскучнела Зойка. — Вечером приходи, может, я их даже в кучку сгребу, чтоб не давили. Это для лошадей, да?
— Для кавалерии.
Чтобы совсем успокоить Зойку, я рассказал ей про кроликов. Она смеялась так, будто потешней ничего отродясь не слышала. В глазах так и прыгали веселые чертики.
Конечно, никуда я вечером не пошел. Внушил себе, что никаких там желудей вовсе и нет, а на самом деле просто сробел. Я стеснялся девчонок, и с Зойкой заговорил лишь потому, что рядом никого не было. А так, в открытую, при всех, прийти к ней домой — да я скорее под танк с гранатами брошусь.
Засыпал я под сладкую канонаду.
— Бам! — падал на жестяную крышу желудь и катился до самого желоба где-то над головой. — Р-р-р.
Все замерло во мне от ожидания. Хоть бы ветер дунул посильней, чтоб сразу очередью, как из пулемета… Вот сейчас, ну… Пожалуйста…
Утром я чуть ли не кубарем скатился с лестницы и замер на крыльце. В глазах зарябило от палых листьев. Они лежали рыжими, нежно-лимонными, шоколадными заплатами на земле, сливались в причудливые узоры. Но чужда была мне их красота; ведь лошади не едят дубовых листьев. А желуди кто-то уже собрал. Хоть бы один остался в насмешку. Без сомненья, это была Вакина «работа». Он был добытчиком по призванию: таскал домой незрелые сливы, запалы от гранат, слепых щенков и выброшенную прибоем щепу на растопку. Карманы его кургузого френчика походили на кладовые и смешно полнили в бедрах его щупловатую фигуру.
Тоскливо прошелся я по двору, пробрался через чердак на крышу, гремящую, с прохладной пустотой за воронками водостока. Длинный желоб исправно хранил все, упавшее с дуба. Даже заплесневевшие кусочки коры. Корзинка быстро загрузнела. И этого было бы довольно для счастья, если бы перед глазами моими не стояло видение рассветной, усыпанной желудями земли.
Днем меня снова ожидал парк. Я все-таки надеялся увидеть там Зойку, хоть и старался не признаваться себе в том. Хорошо бы с ней полукавить. Интересно, как она угадывает, о чем ты сейчас подумал. Одно смущало — что ответить, если спросит, почему за желудями не приходил.
Сквозь тонкую наволочь облаков просеивалось солнце. Блики его дрожали на неухоженных, забитых листьями газонах. В истоме цепенели кусты с блекловатыми, запоздалыми соцветиями. Над влажной землей боролись запахи отмирающего былья и прели.
Пожалуй, сегодня в самом деле было красиво. И море ластилось присмиревшее, с теплым зеленоватым отливом. А поделиться словами не с кем.
Лишь у обрыва, где мы стояли с Зойкой, пожилой солдат покачивал здоровой ладонью, как ребенка, перевязанный обрубок руки. Я прошел совсем рядом, вороша палкой листья, и услышал его тихий говор:
— Ты погоди чуток, не ной… Потерпи, говорю, маленько. Вот приедем к Антонине, она еще рада будет.
По ночам взрослые несли дежурство во дворе согласно какому-то постановлению. Когда настала очередь дежурить маме, я упросил ее взять меня в напарники.
Было уже за полночь. Мы сошли по пропитанным сыростью ступеням крыльца, и темные волосы мамы вместе с плюшевой, такой ласковой на ощупь жакеткой слились с чернотой. Город притаился, не выдавая себя ни единым отблеском огня. В тишине визгливо пропели и замерли наши шаги.
— Бам! — я вздрогнул. — Р-р-р, — проворчало по крыше.
— Ты не бойся, мам, — сказал я, нащупав в кармане заржавелый осколок от фугаски.
— Тебе не холодно?
— Нет.
Мы обошли весь двор до самого сквера, откуда терпко сквозило морем. Желтый язык прожектора вылизал нависшие облака.
Под навесом, где висела на проволоке снарядная гильза — сигнал тревоги, обняв меня, мама стала рассказывать про зимние забавы своей юности.
Я еще помнил снег. От него пахло свежестью. И вовсе не трудно было представить, как летишь на санях, придавленный кучей малой, с самой вершины горы. Грудь мою забивал стылый, режущий воздух. От гиканья парней и визга полозьев замирало нутро. И медленно отходили колени на ледяном, нескончаемо длинном раскате реки…
— Ма, вот бы опять на Урал?
— Да… Мы бы с тобой в лугах саранок накопали. Самое лакомство для ребят.
Мне нравилось сидеть вот так, вдвоем с мамой, особенно в те вечера, когда она брала в руки гитару. Склонив голову на плечо, так что темно-карие глаза ее были почти вровень с моими, она раздумчиво перебирала струны и пела про судьбу-кольцо, про то, как «сидел рыбак веселый на берегу реки, а перед ним по ветру качались тростники». Рыбак-то был веселый, а мелодия протяжная, грустная. Но мне все равно еще и еще раз хотелось услышать историю его необыкновенной любви. Подобно большинству мальчишек, на людях я стыдился всяких нежностей. Погладь меня мама по голове при ком-нибудь из ребят — тотчас отшатнусь, как от ожога. А дома, наедине, нисколько не стыдно было и самому прижаться к ней и чувствовать всем существом своим, что есть у меня самый добрый и понятливый в мире человек — мама.
Гитара и в том
