Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
— Есть маленько, — нимало не смутясь, соглашался Гайда.
Еще осенью привез он откуда-то на тачке три мешка подсолнечного жмыха — макухи — и теперь распаривал ее по утрам, мешая с зеленью. Макуху все мы, пацаны, уважали. Если удавалось раздобыть обломок коричневатой плитки, то грызли и сосали его вместо леденцов, долго смакуя горьковатый привкус жареных семечек. Обломки перепадали нам небольшие, поэтому три мешка жмыха представлялись таким богатством…
Война теснее сплотила жильцов нашего дома. Сначала во время воздушных тревог мы вместе отсиживались в укрытии, успевая переговорить обо всем, позднее просто выходили во двор, где, стоя под дубом, выискивали в небе вражеские самолеты. Вместе обсуждали последние сводки Совинформбюро и письма с фронта. Вместе окапывали во дворе деревья и виноградник. И только там, где начинались заботы о хлебе насущном, каждая семья обособилась больше, чем прежде: ни гостей, ни складчины, как в былые времена. У каждого своя печурка перед сараями, своя кучка дров, свои кроли, свои цыплята, своя грядка редиски, охраняемая с придирчивой ревностью. Вспоминаю о том не в укор — само время делало людей сплоченней и бескорыстней, но одновременно и жестче, и нетерпимей, чем прежде.
…Голову от второго цыпленка тетя Валя случайно углядела в траве. Гайда тут же собрал и пересчитал свой выводок. Точно: десять осталось. Речь, которую он держал после этого, хорошо слышна была и по ту сторону оврага, где мы играли в войну.
— …Ну я ее накормлю, я ее приголублю! Это ж надо, пакостница этакая, с потрохами сожрала… Погодите, погодите, она еще и до ваших кролей доберется. Она тварь такая, как повадится шкодить, так баста, отучать бесполезно. Ну я ее увижу, я ее накормлю досыта…
Когда я добежал до двора, обгрызенная цыплячья голова лежала перед Гайдой на ступеньке крыльца. Рядом сочувственно переговаривались между собой женщины.
Я хотел выяснить только одно, видел ли кто-нибудь, что потраву сделала Чуча, но, запыхавшись, только и смог выговорить:
— А вы видели… видели?
— Видел! — громыхнул с крыльца Гайда. — С утра здесь ошивалась.
— Ну и что? И что?.. Она каждый день, да, здесь бегает… Это ее дом.
— Вот и отбегалась. Баста!
— И верно, дикая она вовсе, — поддержала разговор тетя Валя. — Не ребенок — разве ей внушишь, чего нельзя, а что можно…
В тот же вечер отец посадил Чучу в корзину и отвез на окраину города, за вокзал. Отец был прав: лучше самим спровадить кошку из дома, чем ее прибьют или отравят соседи.
И все же наутро мы с мамой вспоминали о Чуче так, как принято поминать об умерших: не о том, с каким наслаждением драла она обои на стенах, и, разумеется, не о том, как однажды вместо нового мехового тапочка мама нашла под кроватью изжеванный кусок кожи. Мы вспоминали только хорошее, что возвышало в наших глазах Чучу: ее безупречную репутацию чистюли, ее независимый нрав, которого побаивались даже собаки, ее непревзойденную способность изнывать от ласки и нежности, когда из кухни доносился запах мяса. Разве будет у нас еще такая кошка?
Минул день. А на следующее утро, едва рассвело, мы проснулись оттого, что кто-то настырный скреб лапою в дверь. Я мигом слетел с кровати. За порогом сидела Чуча. Тощая, прилизанная, с укоризной в желтых глазах. Она переступила порог и, победно задрав хвост, прошествовала в свой угол. Я ликовал: Чуча вернулась! Отец озадаченно хмыкал: так быстро разыскать нас в городе… Ну и шустра! Наверняка, пока ехали в автобусе, она запомнила весь маршрут. Мама, поахав, пошла доставать черепушку.
Наевшись супа, Чуча проспала дома весь день. А вечером отец снова повез ее, на этот раз далеко, километров за пятьдесят, прикрыв корзину дерюгой. Вернулся он хмурый и неразговорчивый — кому приятна такая миссия. Сказал лишь, что за окраиной поселка, у самого леса, Чуча долго смотрела ему вслед, но вдогонку, как в первый раз, не побежала. Все же она была гордая кошка.
Из глухих зарослей в овраге я взял ее — в чащобу она, видимо, и ушла. В ту лихую годину, как говорили соседи, бродило по лесам много одичавших домашних кошек. И все-таки по утрам, прежде, чем встать с кровати, я всякий раз прислушивался с надеждой, не раздастся ли за дверью знакомое: коряб, коряб…
Внизу, под нами, голосисто орал петух и басовито вторил ему Гайда: цып-цып-цып. Скрипели и хлопали двери уборных. У кого-то хрипло звонил будильник, напоминая о том, что пора и мне вставать, идти в школу.
Минула неделя. Другие хлопоты и заботы закружили меня. Время было тревожное. По ночам темнота порой взрывалась от яркой вспышки сброшенной на парашюте осветительной ракеты и становилось светло как днем. В порту ухали взрывы. После таких ночей хорошо спалось на уроках. В школе мы готовили концерты для раненых. Дома вышивали для бойцов кисеты.
Однажды я пришел с уроков позже обычного, полез в карман за ключом и замер. У двери сидела Чуча, грязная, ободранная, непохожая на себя. Только глаза светились все тем же зеленоватым, обжигающим блеском да влажно посвечивала вылизанная грудь. Видно, тяга к дому оказалась сильнее гордыни. А я не знал, радоваться мне или горевать. То есть обрадовался-то я необычайно, подхватил Чучу на руки, закружил ее, чмокнул в розовый нос. Сомнения пришли позже, когда я занес Чучу в дом. Ведь Гайда был не из тех, кто бросает слова на ветер. Убьет он кошку, едва попадется та ему на глаза.
На семейном совете решено было оставить пока Чучу дома, никуда не выпускать ее. Пусть поправится, наберется сил, а там видно будет. Я клятвенно обещал ходить на рыбалку, хоть не раз уже убеждался — и в тихие дни совсем никудышный клев на нашем берегу. А осенью, когда катят шторм за штормом…
Мы плохо знали Чучу, надеясь удержать ее взаперти. Она вынесла домашний арест всего два дня. На третий, выйдя погулять на балкон, сиганула на карниз, затем на ветку смоковницы. А там — кому неизвестно, как ловко умела лазать по деревьям дикарка Чуча…
Если верить Гайде, он поймал Чучу на краю вольера с цыплятами, когда готовилась она к прыжку. Не верилось мне, что могла решиться она на столь откровенный разбой: и хитрости и осторожности ей было не занимать. Но мстительные возгласы Гайды звучали убедительно, и никто из соседей не осудил его, когда, сунув кошку в мешок и завязав его тесьмой, понес старик Чучу к морю. Видно, сильно досадила она ему, если не пожалел Гайда даже холщового мешка, правда,
