Переполох на загонах - Платон Головач
«Старик» замолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, заговорил зло:
— Я предлагаю немедленно изъять карточки из печати, думаю, что все с этим согласятся. Паникой паники не ликвидируете, товарищи кооператоры! Нам не это надо. Примите, согласовав с профсоюзами, окончательно нормы и с сегодняшнего дня выдавайте хлеб по книжкам. Завезите хлеб на заводы и буфеты, чтобы рабочие не стояли в очереди. Увеличьте количество хлебных магазинов, меньше людей будет в очередях. А на заводах надо сегодня же после работы провести кратенькие собрания, чтобы информировать рабочих о положении с хлебом. Через два часа агитпроп выделит необходимых для этого людей... Вот и все... Ну, профсоюзам вообще, по-моему, надо более систематически работать на предприятиях над всеми вопросами такого плана... Вот так... все...
«Старик» поднялся из-за стола и с таблицей вышел из кабинета. Возвратившись, еще раз напомнил кооператору:
— Немедленно примите меры, чтобы изъять из печати хлебные карточки, и займитесь хлебным вопросом... без паники... .
VI
Поссорились.
Жена запричитала, взявшись за голову, и ушла в кладовку. Оттуда еще некоторое время доносились ее неразборчивые слова. Слова пропадали во всхлипах, потом слов не стало слышно, а доносились в хату только короткие, отрывистые всхлипы.
Сам Петро сидел у стола и ладонями крепко сжимал виски, думал про свою трудную, неудачную, как он говорил, жизнь. Силился продумать, из-за чего только что произошла у него ссора с женой, и никак не мог найти необходимых мыслей. А если и ловил их в общем потоке дум, то никак не мог найти конца их. На лавке, недалеко от двери, опершись на подоконник, сидел сын Петра и смотрел неотрывно куда-то во двор в одну точку. На печи, повернувшись лицом к стене, лежал, бормотал что-то неразборчивое и стонал отец Петра.
В печи ярко пылают сухие дрова, трещат на огне. Закипела в печи и бежит из чугуна на горячий под вода. На поду шипит. Петро понимает, что надо подняться, взять вилы и вынуть из печи чугун с водой, но не может подняться, потому что не может снять ладони с висков. Понимает и сын, что надо сделать, чтоб не шипела в печи вода, но тоже сидит неподвижно и смотрит в окно.
Но вдруг из кладовки донеслись частые неровные всхлипы, а затем жена опять запричитала, произнося неразборчивые слова растянуто и крикливо, нарочито, чтобы слышал их Петро и чтобы слышали другие в хате. Тогда вдруг сорвался с лавки сын и вышел из хаты, не прикрыв двери. Слова женщины стали громче и отчетливее. Повернувшись на печи, отец поднялся и сел, спустив ноги, и громче застонал, согнувшись, что-то забормотал, пересыпая слова стонами.
В печи из чугуна все так же бежала вода и шипела на горячем поду. Петро подхватился с лавки, глянул в окно, достал из-под лавки мешок и пошел из хаты. За дверью, в сенях, у него появилось желание подойти к кладовой и сказать жене ласково: глупая, не плачь, в печи вон все выгорело, иди в хату, а я пойду муки одолжу. Но не сделал этого, а только остановился на полминуты за дверью, прислушался к всхлипываниям жены, к ее словам, выплывающим из всхлипов, и пошел через двор на улицу деревни.
На дворе Петро остановился, опять хотел увидеть сына, но сына не увидел. Взгляд его остановился на раскрытом с гнилыми стенами сарае, на поломанной без колес повозке, на разбросанном плетне. Стало обидно за себя, что поссорился с женой, хоть она ни в чем не была виновата.
По обе стороны длинной и грязной улицы стоят старые давние плетни. Под плетнями выросла густая и высокая крапива, а за ней широколистый зеленый репей. Кусты репейника подошли под самые ступеньки подслеповатых хат. Хаты крыты соломой или дранкой сосновой, и на старых крышах с северной стороны вырос густой бурый мох. А рядом с хатами стоят, как калеки, еще более старые, с гнилыми, наклонившимися на двор углами, сараи. Кое-где лишь здания немного новее, да в конце деревни, под высокими липами, большой и крепкий еще дом священника.
За этим домом, немного в стороне от деревни, церковь. А дальше в поле хутора. Хуторов немного.
Петро миновал улицу и пошел напрямик через холм на хутор к Мышкину. Шел торопливо, словно боялся, что опоздает, не застанет дома самого Мышкина и не одолжит муки.
Мышкин, совсем не старый еще человек, подгребал навоз у сарая. Он, не прекращая работы, ответил на приветствие Петра и, поглядывая на испачканные в навоз грабли и на лапти Петра, спросил:
— С чем бог принес, сосед?
— С горем,— ответил Петро.
— С горем не надо на мой двор ходить, а то и у меня горе заведется.
— Ты счастливый, тебе везет.
— Где оно везет? Нет, дорогой мой, того богатства, что некогда было.
— Конечно... Но тебе-то что?
— То самое... На собрании так и мы беднота, и мы такие, и мы сякие, за советскую власть все, а про себя и забыли. А тот приедет, отбарабанит языком свое и уехал. У него в кармане есть, а ты дохни, пухни с голоду...
— Не говори... Я к тебе, спаси, хоть на клецки дай.
А Мышкин словно не слышит и продолжает рассуждать.
— ...и если бы один так, два, а то все, вся деревня.
— Спаси, брат,— просит Петро,— а то дети помрут. Старик умирает на печи, жена ревет, а я уже не знаю, что делать. Я отдам или отработаю, как захочешь.
— У меня у самого нет. Где взять?
— Пожалей, сосед, мне некуда больше идти.
— А кооператив? Бедноте ж, кажись, там дают? Или нет? Может, и это только так себе они языками треплют? Они-то сытые... — Помолчал.— Может, пуд какой-пибудь и наскребу. Тебя я знаю, ты свой человек, старательный, а если бы лодырю, ни за что не дал бы... А там рассчитаемся, цену ж ты нынешнюю знаешь... Летом, может, жена отожнет или сам откосишь, пускай уж, по-соседски рассчитаемся.
— У меня не пропадет,— ответил Петро,— ты ж меня знаешь, отработаю. Спасибо и за это. Хоть по горсти на клецки будет...
Когда Петро взял муку и собрался идти домой, Мышкин спросил:
— А там ничего не слышно разве о какой-нибудь помощи, или что? Люди ж это осенью хлеб сдавали, может, все-таки и для своей бедноты немного там?
— Не слышал я.
— Да оно где там
