Переполох на загонах - Платон Головач

— Вы не подумайте, товарищ, про нас что-нибудь пло­хое. Мы народ темный, ничего не знаем. Кричим мы пото­му, что говорить не умеем. Разговор нам мало помогает, так мы кричим. А кого и научат, чтобы кричал...

— Э, кто там учит,— вмешался в разговор еще один.— болит, так мы и кричим. Темный народ не видит пути-дороги и зовет, а может, кто и отзовется...

— Почему не учат? У-учат,— проговорил первый.

* * *

На станцию Астюк ехал, когда уже совсем смеркалось. От собрания у него осталось очень тяжелое впечатление. И сложилось оно, наверное, потому, что собрание было слишком шумным и Астюк не сумел произнести свою вто­рую речь до конца. И еще брала злость, что послали его в такое далекое от железнодорожной станции место. Злился Астюк на партком, и на партком хотелось взвалить вину за шумное собрание, за тяжелую крестьянскую жизнь. Немного успокоившись, он уже думал, как напишет свою докладную записку президиуму и ОИК и в записке вы­скажет всю свою злость. Намеревался обвинить в записке кого-нибудь за это крикливое деревенское собрание.

Повозка катилась ровно по глубокой, вырезанной за многие годы колее, и колеса потихоньку вздрагивали. Это успокаивало. Астюк молча сидел, откинувшись плечами к задней спинке, и смотрел в спину молчаливому подводчи­ку. Иногда колесо попадало в ямку. Тогда вдруг наклоня­лась на бок повозка, сильно вздрагивала, и Астюк ударял­ся локтем о боковую спинку. Мысли прерывались, но быстро опять возвращались, и Астюк опять успокаивался.

VII

Большая рыночная площадь горбилась покатым квад­ратным холмом среди низких деревянных хат окраины, и испуганные хаты разбежались по сторонам и столпились вокруг узких переулков, и на площадь поглядывают не­смело из-за густо зачастоколепных палисадников. Из-за хат, с поля, что за окраиной, прилетает сердитый северный ветер, гонит на площадь сухой мелкий снег, обсыпает сне­гом людей, подводы, лошадей.

Из узких переулков выползают коренастые мохнатые крестьянские кони, тянут за собой по скользской город­ской дороге низкие санные возы и, тяжело упираясь, вы­ползают на холм. Еще в переулке соскакивает крестьянин с воза, оглядывает заполненную площадь, выбирает место, чтобы проехать через рынок, на избранную стоянку. А ры­нок уже с самого утра живет своей, свойственной ему, жизнью. Густо снуют между возами люди, приезжают и уез­жают подводы и растасовываются, как карты, по рыночному квадрату, занимают отведенные им места. Недалеко от большой улицы Либкнехта, где еще возвышаются высокие каменные белые дома, пришедшие сюда из центра, стол­пились подводы с зерном, картофелем, спрятанным в мешках, в соломе. Возле подвод женщины с корзинами, в которых куры, яйца, сыры, лук. Женщины и дальше рядами, почти до середины площади. В стороне от них возы с сеном, соломой, снопами. За ними близко, редкие, будто случайные здесь, возы с дровами. И дальше, зани­мая почти половину площади, столпились подводы с при­вязанными к саням коровами и лошадьми. Между подво­дами ходят торопливые люди с кошелками. На подводах сидят или стоят возле них люди, одетые в бурые кожухи, в серые поношенные армяки. Пряча от ветра головы в высокие воротники, они топают возле саней, чтобы не мерзли ноги, и лениво отвечают городским на вопросы о цене.

Клим пришел на рынок, чтобы купить дров. Он пере­сек площадь от самой улицы и остановился возле подвод, где продавались коровы и лошади. Покупателей и здесь было много. Они осматривали у коров вымя, обходили вокруг, давали поесть сена или пальцами щупали, сытая ли корова, и предполагали ее вес. Лошадям подолгу смот­рели в зубы, осматривали копыта, грудь, потом стегали их кнутами, гадали об их ловкости или попросту так осматри­вали их, стоя в стороне.

Мохнатые крестьянские коровы ежились, вбирая в себя и так тощие бока и прижимались к возам, становясь за­дом к ветру. Кони топтались у саней, выбирая заснеженное сено, тоже поворачивались, чтобы ветер не дул в глаза, потом становились, слегка расставив задние ноги, и, вздра­гивая всем телом, стряхивали с себя снег, согревались.

Клим стоял, поглядывая на высокого гнедого копя, вокруг которого ходило несколько мужчин. От коня ото­шел один из них и, поравнявшись с Климом, сказал:

— Двенадцать рублей за коня. Дешевле, чем гусь или курица...

Клим не поверил.

— Что вы, неужели?

— Да вон ведь! — он показал на людей, стоявших во­круг гнедого высокого коня.— Хозяин просит уже восем­надцать, а дают двенадцать... а за двадцать пять можно отличного, коня купить.

— Двенадцать рублей? — удивленно повторил Клим.

— И отдаст,— сказал мужчина,— Больше они и не дадут. Продают на шкуру, лишь бы с рук сбыть.

Мужчина пошел. Клим некоторое время постоял, ду­мал о чем-то, потом пошел в сторону, где находились возы с дровами.

Низенький крестьянин, хозяин дров, подкладывал коню сена. Когда Клим подошел к дровам и стал осматривать их, хозяин выпрямился, держа горсть сена, и сказал:

— Дрова хорошие, гореть будут, как керосин, будут... восемнадцать рублей. Берите, каяться не будете...

— Восемнадцать рублей за воз дров? — удивленно пе­респросил Клим.

— А вы думали за что? — спокойно ответил кресть­янин.— За воз, за мой воз...

— Дорого,— заметил Клим.

— А что теперь дешевое? — спокойно продолжал крестьянин.— Все теперь дорого...

— Дорого-то дорого, но ты же за дрова больше берешь, чем за коня...

— А что конь, конь не до толку нам теперь,— сказал крестьянин,— коня, может, и рад теперь кто-нибудь про­дать, хоть на шкуру, лишь бы сбыть, а без дров холодно, дров теперь никто не везет...

Сказал, хитровато улыбнулся и замолчал.

Клим ничего не ответил. Он отошел к другому возу, но крестьянин не позвал его назад, не предложил сбавить цену, на что немного надеялся Клим, а сел на воз и сидел молча, постукивая нога об ногу, согревался. Другие два воза дров, находящиеся на рынке, были меньшими, но цену за них просили такую же, и Клим опять вернулся к первому возу.

— Так не сбавишь, дядька, цену?

— Нет, мил человек, хочешь, бери, не хочешь, другой возьмет... дрова теперь нужны.

Клим стоял молча, осматривая дрова, готовый уже со­гласиться с тем, чтобы заплатить за них восемнадцать рублей, и не хотел сказать этого крестьянину, злился на себя, что не умел торговаться и несмело надеялся, что крестьянин сам сбавит цену, если постоять еще немного. Хотел уже молча отойти, побродить по рынку, но боялся, что придет кто-нибудь другой