Переполох на загонах - Платон Головач

ПЛАТОН ГОЛОВАЧ

ПЕРЕПОЛОХ НА ЗАГОНАХ

I

Из зарослей на холм всползла подвода. Высокая дуга качалась в стороны, а под дугою, в такт ей, степенно ка­чалась в стороны конская голова. Это продолжалось долго, и все словно на одном месте было — и дуга, и конская го­лова, только нарастали они и увеличивались постепенно. Потом поднялась над холмом широкая конская грудь. Ка­залось, лошадь легла на снег, и, поджав под себя ноги, тяжело ползет в гору. Потом она сразу поднялась над холмом и, помахивая на бегу головою, зафыркала, пере­бирая копытами плотно утоптанный снег.

Панас смотрит на подводу, потирает ладонями уши, а потом засовывает руки глубоко в карманы пальто и пере­бирает пальцами подкладку, мнет ее, чтобы скорее отогре­лись пальцы.

Подвода уже совсем близко. Вот она поравнялась с Панасом, миновала его и поехала дальше, оставляя за полозьями саней писклявый скрип промерзлого снега. В широких розвальнях, устланных соломою, лежал человек, укутанный в кожух. Голова его была укрыта пестрым боль­шим одеялом, а поджатые ноги спрятаны в соломе. Лица не было видно, и Панас не догадался, кто это — мужчина или женщина. Рядом — мужчина в таком же кожухе, в мох­натой овчинной шапке. Ноги в валенках лежали на санях поверх соломы. Когда подвода поравнялась с Панасом, мужчина ловко поджал под себя ноги, поднялся на ко­лена и замахал над лошадью кнутом. Та рванула сани в сторону от Панаса, наставила испуганно уши и побежала быстрее.

За подводой из-за холма выросла человеческая фигура. Человек широко машет руками, скользит сапогами по гладкой дороге и медленно идет, поглядывая под ноги.

Когда он приблизился, Панас увидел, что это не Камека. А затем постоял еще несколько минут, посмотрел вдоль дороги и вернулся в хату.

— А я опять к вам, не везет мне что-то, не видно Камеки...

Произнес это, стоя в пороге, и стал шапкой сбивать с пальто снег.

Из-за печки хозяин вынес к столу скамеечку и пригла­сил Панаса сесть.

— Камека не придет теперь, постыдится,— сказал хо­зяин и отошел от стола на середину хаты, где на кирпи­чах стояла железная печурка. Там он сел на круглой ко­лодочке и стал вытряхивать на газетный обрывок из ста­рого кожаного кисета мелкие потертые зерна махорки.— Пускай бы, Панаска, товарищи нам больше махорочки во­зили,— сказал он,— мы бы тогда послушными были, а то даже закурить нечего: дадут пачку на неделю, а я ее за день в компании скурю.

Он замолчал на минуту, думая, что Панас ответит на эти его слова про махорку, но не дождался и заговорил сам.

— ...А опять же, подметку если взять или сапоги, ска­жем. Это ж смеются над нами люди, и все тут: девять пар сапог дали на сто тридцать семь хозяев! Разве мыслимо... А кругом босые, а весна близко, каждый боится, что не будет в чем на работу в поле выйти...

На кровати, опершись руками о спинку, сидела Галина.

— До работы еще привезут и сапог, и лаптей,— сказа­ла она.

— Так вот и привезут, только жди...

Хозяин достал из печурки, из самого огня, уголек. Пе­ребросил его несколько раз с ладони на ладонь, пока уголек немного потемнел, закурил, держа уголек кончиками паль­цев, и тогда закончил свою мысль.

— ...Может, еще и обуют тебя?

Зашипели на стене и прозвонили половину седьмого часы. Панас поднял голову, глянул на часы и спросил:

— Так на собрание приказывали или нет?

Хозяин глянул на жену, потом на Галину и ответил удивленно:

— Не-ет. А разве кто наказывал?..

— Камека как будто договаривался.

— Разве что без меня приказывали? Но не может это­го быть,— отозвался хозяин,— никогда так не приказы­вали.— И, минуту помолчав, добавил: — А на кой ляд это собрание?

— Как на какой ляд? Разве можно так оставить, как это получилось?

— А что надо?

— Колхоз.

— А если мы не хотим? Силой же этого, как говорят, нельзя, а люди не хотят, так зачем же тогда так приста­вать?

— Мы силой и не будем делать, соберемся, поговорим...

— Ну-ну...

В хате было темно. Галина подошла к стене, у которой сидел Панас, сняла с гвоздя лампу и начала полотен­цем протирать стекло. Делала она это молча. Молча под­лила керосину, подравняла ножничками фитиль, зажгла его и повесила лампу в углу над столом. Отошла и опять села на кровати.

Хозяин закурил, глубоко затянулся дымом, одним ды­ханием выпустил дым и проговорил:

— Ничего, братец, из этого не выйдет, напрасно ты это, Панас, ходишь.

— Почему напрасно? А по-моему, выйдет,— ответил Панас.

— А-а...— Хозяин махнул рукою.— Не выйдет...

— Попробуем...

В печурке зашипело. На хату из печурки повалил гу­стой пар. С печи ловко соскользнула хозяйка, тряпкой вы­хватила из печурки чугунок и понесла его в угол к порогу, чтобы над кадкой отцедить картошку.

В хату вошел сын хозяина. Покачиваясь, он прошел через всю хату в темный угол, сбросил там старый корявый армяк и поношенный красноармейский шлем, сел на скамью и тогда поздоровался с Панасом и сразу обратился к нему:

— Полтора рубля за день я с конем заработал... Вот, товарищ Панас, как мы живем. А сколько я их поворочал, сколько покатал, собирая в кучу. А тебе за день полтора рубля!.. Крутят... Видят, что народ начал возить, так сразу цену снизили... И всегда так. В прошлом году глину на за­воде копали, так сначала одну цену сказали, а как платить, так у них уже другая. А постой в глине крюком, побросай день лопатой... Насилу через суд своего добились... Я так понимаю это, товарищ, что мир существовать не будет, если мужика не будут обманывать...

Его перебил отец.

— Панас собрание созывать хочет, Камека как будто с кем говорил...

— Так, может, они и собрались у кого?

Сын неохотно поднялся, надвинул шлем, надел новый длинный кожух и ушел. А отец продолжал начатый сыном разговор.

— Правду он, братец, говорит. Обманывают мужика... Через это и не будет ничего у нас, потому что нет нам смысла никакого...

— Почему так?

— А потому, что не к лучшему, как я думаю, это, а к худшему ведет нас. И это все говорят. Ты, конечно, как партийный из города, одно твердишь, что лучше будет, а Камека свой, поглупее, наверное, позабыл, что ему в городе поручили говорить, и сказал нам правду всю...