Переполох на загонах - Платон Головач

class="p">Перед глазами качалась густая темень. Мокрый снег падал на лицо, на ресницы. А голоса колоколов то на ми­нуту сплетались, то опять расходились и плыли над соп­ливым, помертвевшим полем и сеяли не разгаданную еще тревогу. Казалось, все звенит вокруг, казалось, черные ло­хматые силуэты носятся, как метель, по полю и сеют за собой этот тревожный звон.

Панас стоит, не трогается с места. А на лицо падают мокрые снежинки.

Вокруг густая темень, и в ней тихие таинственные шо­рохи да голоса колоколов — и больше ни звука. От головы, от корней волос по всему телу растекается тонкими ручей­ками холод, тело наливается ознобом. Едва заметная се­рость поля темнеет, сливается в одно с густыми черными тучами, повисшими сверху, и перед глазами плавает, ка­чается черный безгранично широкий занавес. Панас вгля­дывается в него. Глаза видят светлую маленькую капель­ку. Она только что появилась, задрожала, засуетилась и на­чала нарастать, расплываться, наливаться блеском. Вот уже не капля, а светлая полоска ползает в темноте на не­босклоне и все больше наливается блеском, а небосклон и все вокруг становится еще темнее. Из-за полоски этой вылетают золоченные искры и в каком-то строю кладутся на небосклон, и небосклон озаряется. А в зареве рожда­ются и плывут над полем торжественные тревожные голо­са колоколов.

«Это же пламя, пожар»,— думает Панас, и за этим из­дали изнутри подползла неожиданно догадка. Захотелось броситься и бежать через поле на зарево пожара, но понял, что это будет пустым делом, что из этого все равно ничего не выйдет, потому что не добежит он, не успеет и не су­меет ничем помочь. Понял это и поднял руку, чтобы опять поставить воротник пальто. Рука скользнула по мокрому холодному воротнику... Воротник прикоснулся к ушам и щекам и неприятно щекочет лицо. Панас глубже натянул на уши шапку и медленно пошел по дороге, поглядывая на зарево, вслушиваясь в голоса колоколов.

Вошел в ольшаник. Не заметил, как замолчали колоко­ла. Мягко ступают в свежий, непритоптанный снег но­ги, и опять возвращается покой, а с ним приходят новые думы. Панас отдался воспоминаниям.

Незаметно ушли в прошлое многие годы его жизни, и лишь в памяти оставили они свои следы. Бурно мчится в пространстве всех этих лет горячий поток его дней. Они в суровой гармонии посменно приходят и уходят живыми существами. Вот они, отошедшие, пережитые, цепью, как в хороводе, приближаются и отдаляются от него то в тихой гармонии, одинаковые, то спутанные в толпу, в которой ни­чего не разберешь, то разные, то постепенно нарастающие друг за другом. Из этого потока дней всплывают потерян­ные, но все же в какой-то системе, небольшие островки вос­поминаний, и на них разбросано далекое, тяжелое, полное страданий детство, и горячими кусками, близкая еще, пол­ная огня юность...

Тучи сеют перед глазами рой белых снежинок, усти­лают землю пухом крыльев своих лебединых. Тепло. Глаза слипаются и видят не темную серость дороги, а освещенное солнцем поле. В поле так много солнечного света...

Солнце, горячее и ленивое, остановилось на половине неба, там, где самая чистая и глубокая лазурь, и кружится по нему, гуляет.

Ленивые волы медленно идут впереди сохи, защищают­ся хвостами от слепней и мух, машут головами, натуж­но скрипит ярмо. Волов за поводок ведет мальчик. Он бо­сой. Ноги у него черные от земли, исколотые сухой травой и прошлогодним ржищем. Он медленно поднимает ноги и осторожно ставит их на землю. За волами ведет соху дед, седой, в белой сорочке и в белых домотканых штанах. Он тоже босой.

Впереди, на окраине поля, молодой, редкий, наполови­ну сухой, сосняк. Перед сосняком затишно, и над самой зем­лей, как ртуть, переливается нагретый воздух. Над по­лем сказочными огоньками снуют, мелькают мотыльки, плавает легкий теплый ветер, и шевелит на голове деда густые посеребреные и такие же густые льняные волосы мальчика.

Мальчик держит в руке легкий поводок, обкрутил его вокруг ладони и смотрит в поле туда, где сосняк, о чем-то думает. Дед идет за сохою, медленно ступает в узкую бо­розду на холодноватую землю и поет тихо и тоскливо:

Э-эх ты, до-о-ля-а-а май-й-а-а,

Ты-ы няў-да-а-алай-а-а,

Калі ж ты-ы мя-а-не-э-э

А-а-адцу-ура-а-а-еш-ся-а.

Я з табою, доля,

Увесь век перажыў,

За табою, доля,

Шчасця не бачыў...

Голад, холад знаў,

Сыта не пад'еў,

Хвілі не згуляў,

А шчасця не меў...

Э-эх ты, доля мая...

Тихие слова дедовой песни падают на пахоту и пропа­дают, сошники забрасывают их землей. У деда худое, потресканное от ветра, лицо. Глаза его сверкают спрятан­ными в уголках слезами. А мальчику от этого и от слов песни дедовой хочется заплакать. Он опускает глаза в зем­лю, мысленно повторяет слова дедовой песни, от которых разливается по всему телу холодная, непонятная боль, и прикусывает губы, чтобы не расплакаться.

— Прогоним этот раз туда и обратно и поедем домой,— говорит дед,— а то я, братец, устал очень. Вечером лучше допашем...

Домой волы по дороге идут быстро. Пылит позади за волами соха. Дед идет за сохой в стороне, а мальчик впе­реди, рядом с волами. По обе стороны дороги тянутся узкие, в два загона, и бесконечно длинные, аж до речки и до осинника в другую сторону, полоски. У дороги они засеяны яровыми. Дед смотрит на полоску, на низкие и редкие в бороздах яровые и говорит:

— Вымокает... но и без борозды нельзя, совсем тогда вымокнет... Мало земли у нас, братец, мало... Когда ослобонение было, пан всю «Куноведь» себе взял, а нас, мужи­ков, в трясину эту. Вот оно и вымокает... Это еще за моей памятью было, лес тут был громадный, бор и болото. Где «Дяково» — подступиться тогда нельзя было, грязли и че­ловек и корова. А потом откупили у пана лес купцы, вы­рубили, а родители наши землю купили и поле сделали... И все мало земли,— продолжал он.— Прежде, как глазом окинуть, сплошь пуща была, а теперь поле сплошь, и ма­ло... Вот это полоски Авхима, Каленика, Рыгора и Степки, а прежде, бывало, отец их один пахал, полоса была во-от!.. А теперь с бороной не повернешься. Все полосы были ши­ре... Да мало ли что было... Бывало, мы у отца вместе жили до старости, пока детей не вырастим, и дружба была, а теперь, как только научился штаны носить сам, так и дели, тата... А что делить? Разве можно бесконечно землю де­лить?.. Поделили вдоль, поделят поперек, а дальше что?.. Разве ж ему чего-нибудь не хватает?.. Дели... Да оно, по­делю, поделю...— махнул прутиком, согнал с вола слепня,— Поделю...