Переполох на загонах - Платон Головач
Мальчик думает о словах деда и не отвечает. Молчит. Тогда дед продолжает.
— Оно все так, веками идет так уже. И мои родители делились, и деды... не изменились пока что люди...
А назавтра делил дед двух сыновей своих, Мирона и Лазаря.
Как только угнали пастухи поутру стадо, Лазарева жена пекла оладьи, нервничала, стучала громче обычного сковородкой. А на дворе Лазарь кричал, растягивая слова:
— Обделили! Старцем по миру пустить хотите!
Ему тихо, но со злостью в голосе отвечает дед:
— Не пушу старцем! У меня сыны равные, что припадает на твою долю, то я и даю тебе.
— Так почему же,— кричит Лазарь,— доля моя такая, что всего мне сарай да телушка, а ему и волы и корова...
— У него дети малые, у него я,— волы мои,— отвечает дед.
— Так пусть он пять мерок добра возьмет, если так,— опять кричит Лазарь,— а я не хочу, я возьму корову.
— Не возьмешь, возьмешь то, что я даю тебе.
— Что твое — бери, а что мое,— отозвался Мирон,— не дам!
Лазариха наливает на сковородку тесто и прислушивается к ссоре. Мальчик соскочил с полатей, влез на лавку и всунул в открытое окно голову. Лазариха зачмыхала носом, засморкалась в фартук и стала вытирать слезливые глаза.
На дворе напротив окна — старая клеть. В клети у закрома стоит дед, а Мирон и Лазарь наклонились над мешком, вцепились в него руками, тянут каждый в свою сторону. Тяжелый мешок скользит по земле на одном месте, а они смотрят друг на дружку, злые, багровые от гнева н усталости. Головы их близко. У обоих глаза наливаются кровью, у обоих от непомерной злобы и напряжения дрожат руки.
— Мои мешок! — кричит Лазарь,— я его возьму, за волов, за корову.
— Не твой! Не дам! — крикливо отвечает Мирон и пытается перетянуть мешок на свою сторону.
У деда дрожит голова, он что-то хочет сказать и в гневе не находит слов. Вот он подошел к Лазарю, взял его за рубашку и нашел слова:
— Не разбойничай! Бери то, что даю тебе, а силой не дам брать, людей звать буду!
Почувствовав поддержку отца, Мирон собрался с силами, стронул мешок с места и, когда мешок двинулся к нему, выставил в сторону брата обросшее лицо на вытянутой оголенной шее.
Дед отягивает Лазаря от мешка, и руки у Лазаря дрожат еще пуще, вот-вот ослабеют пальцы и выпустят мешок. А тогда, понимает Лазарь, все пропало, мешок возьмет брат. И он торопливо оторвал от мешка правую руку, замахнулся, стукнул локтем деда в живот, под ложечку. Дед схватился руками за живот, разинул рот, отшатнулся назад и сел у закрома, Лазарь хотел опять схватиться за мешок, но не успел, потому что подскочил Мирон и вцепился пальцами в воротник Лазаревой рубашки. Воротник сжимает горло все туже и туже, как щипцами сжимает, уже тяжело дышать от этого, мутнеет в глазах и млеет все тело. Но помутневший взгляд ловит в стороне мерку. Одно лишь мгновение задержался взгляд на мерке, настолько, чтобы протянуть руку и взять ее. Лазарь нащупал пальцами мерку, сжал ее за ручку и замахнулся. Мерка ребром стукнула Мирона по голове. Пальцы Мирона ослабли, выпустили братову рубашку, а сам он неловко согнулся, осунулся и лег на мешок, закинув под закром голову.
Перепуганный дед бросился из клети прочь, и тогда одновременно закричали и дед, и мальчик:
— О-о-о-ой!
— Уби-и-и-ил!
Мальчик выскочил через окно во двор и побежал с криком на улицу. А дед побежал к колодцу, схватил ведро, висевшее на крючке, и неловко линул себе на голову, облив грудь. Он топтался у колодца на одном месте, растерявшийся и перепуганный, ладонью гладил на груди мокрую сорочку.
Из хаты со сковородником выбежала Лазариха. С улицы бежали во двор соседи. В клети на мешке с семенами лежал Мирон. В темном углу на закроме сидел Лазарь. Он то хватался руками за голову и сжимал ладонями виски, словно пытался что-то вспомнить и понять, то опускал руки, и они, длинные, обвисали вдоль ног, ниже колен. Под ногами у него боком лежала на песке тяжелая дубовая мерка.
Подходили к клети испуганные женщины. Они осторожно заглядывали в клеть, на минуту застывали у двери и группками толпились тут же. Подходили мужчины. Грубо расталкивали локтями женщин, заглядывали в клеть и отходили и, уже стоя дальше от клети, беседовали, укоризненно кивая головами.
Отошел от колодца дед. Он вспомнил о том, что случилось, и закричал тихим надорванным голосом:
— Старосту! Старосту сюда!..
За дедом сразу, хором, закричали кому-то женщины:
— Старосту!
— Скорее старосту!
С двора метнулись на улицу дети, стайкой помчались на старостин двор. Прибежала от соседей жена Мирона. Женщины дали ей дорогу. Она, проклиная страшными словами убийцу, медленно вошла в клеть, остановилась у порога, словно раздумывая, что предпринять, и, застонав, бросилась на землю возле мужа.
Пришел староста. Убийце, хоть не удирал он и не был страшен, сыромятным жгутом связали за спиной руки. Женщины отнесли в хату жену Мирона. Староста закрыл дверь клети и приказал десятскому никого туда не впускать, пока не приедет урядник. Лазаря повели в волость. За ним на улицу вышли соседи. Мальчик стоял посреди двора молчаливый, с громадной, скрытой где-то внутри, болью. К нему подошла одна из женщин, и, погладив по голове, сказала:
— Осиротел ты, хлопчик, из-за чего сиротою стал... боже ты мой...
Теплая рука женщины отогрела, растопила застывшие комком под горлом боль и слезы, и они прорвались. Мальчик не сдержал придушенный сдавленный крик и быстренько ушел со двора с дрожащими над поникшей головой плечами.
Сошлись и столпились у дороги кусты ольшаника. Убрались они в белый мягкий наряд и о чем-то советуются между собой тихими, таинственными шорохами.
Вверху поредели тучи. Свесился с тучи, зацепившись одним рогом за край ее, месяц и подглядывает, что делают кусты, освещает белые их одежды.
Панас шел, потупив глаза, видел в стороне вверху месяц и прятал от него глаза, хотел продлить живую нить воспоминаний. Но под ногой затрещал тонкий лед. С ним сразу пропала дремота, и где-то далеко в памяти уже скрывалось то, что было вот-вот припомнилось. В лицо Панасу с поля подул холодный колючий ветер. Панас еще глубже насунул на голову шапку,
