Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Тут я тебе, дочка, не советчик, — сказал отец подавленно. А потом все же, как бы извиняясь за свою беспомощность, заключил: — Только я тебя ничему плохому не учил, и если что не так, то не обижайся. Никто ведь не знает, где потеряешь, где найдешь? Я вот работаю себе и работаю, или мать, к примеру, возьми…
— И тебе не бывает скучно?
— А когда ж скучать… Вот и домой пришел, тута ты…
— Если так, то зачем жить тогда?.. — не поверила Машенька.
— Живут люди, дочка, не из-под палки, так-то… Вот и тебе живется само по себе да и живется… Жизнь не остановишь. А ты маешься, дочка, это не правильно…
— Ладно, пап, — сказала Машенька. — Ты иди спать, только никому не говори о нашем разговоре. Пусть время само покажет…
— Ну и хорошо… — голос у отца, однако, стал настороженным. — Вот и хорошо, что решила подумать.
Машенька ничего не ответила.
— Ну, спи, — отец вздохнул. — Спи.
Постоял немного над ее кроватью, потом вышел.
Машенька не знала, хорошо это или плохо, что получился у них с отцом откровенный такой разговор. А вообще было бы лучше, если б ее не любил никто, если бы никому она вот такая глупая не нужна была. Спряталась бы она сейчас от всех подальше и жила бы одна… И встретился бы ей, например, Лешка, она бы ему сказала: «Ничего ты, Леша, не понимаешь». И было бы ей грустно жить — так грустно, так грустно! — но зато спокойно, и она бы знала про себя все и сказала бы Лешке: «Такая я уж несчастная, Лешечка. А ты живи так, как все живут…» А картины свои она бы сожгла…
Нет, сожгла бы она все картины свои вместе с этюдником хоть сейчас, только бы хоть одна душа живая дрогнула по-настоящему и поняла, как ей, Машеньке, грустно на свете жить дальше…
А ночь глядела в окно как-то безгласно — немая, без единой звездочки на небе ночь. И только ветер иногда вздыхал, шевелил густую, тяжелую тьму и опять затихал.
1982
Владимир Еременко
ПОЛОВИНА СЧАСТЬЯ
Виктор шел по лесу и чертыхался. Какие могут быть грибы в это время. «Строчки-сморчки! Деликатес! Раньше в Париж отправляли за золото!» — передразнил он Юрку, заманившего его в это слякотное место своими изощренными рассказами о прелестях весенних грибов. Снег еще не везде стаял, и его грязные, засыпанные хвоей ноздреватые кучи придавали лесу вид неопрятной свалки.
Виктор вышел на опушку. Впереди было широкое перепаханное поле, за ним опять начинался лес, вдоль которого проходила проселочная дорога. На нее и надо было попасть. Виктор решил идти через пашню.
Вывернутые комки земли сверху подсохли, но под ними цепко хватало за сапоги глинистое месиво. Пока он добрался до дороги, изрядно употел, на ногах висело по пуду рыжей глины. Виктор встал в лужу, но глина не растворялась, и ее пришлось счищать палкой. Он перемазался, но возня в луже его успокоила, и ссора с Ириной стала казаться еще более глупой и мелочной.
На краю леса было по-летнему тепло. В чащу Виктор решил больше не соваться и побрел по опушке в направлении машины.
Не так уж плохо, что выехали в лес. Правда, с утра промерз и промок, но зато сейчас отогрелся. А то, что вымотался, как собака, так впереди еще два выходных, и выспаться и отдохнуть успею. В этом году удачно совпало. Девятое мая — пятница, три дня гулять. Главное, чтобы эти романтики-лесовики не соблазнили остаться на ночевку. Хорошо бы к вечеру вернуться в Москву.
Виктор представил шикарный стол с аппетитными закусками, небольшой по числу, но мощной по плотности огня батарее бутылок и королевой-сковородой с жаренными в сметане строчками и сморчками, от которых валятся с ног гурманы-парижане. От нарисованной воображением картины закружилась голова. Виктор перешел на строевой шаг и с воодушевлением запел: «Этот День Победы порохом пропах». Мысленно он уже сидел за столом. Вечером салют, люди праздник готовятся отмечать, а мы по лесу рыщем, как волки.
Дорога поворачивала влево и поднималась к вершине холма, справа текла заросшая ивняком речка, сейчас мутная и широкая. Мокрые деревья стояли чуть ли не на ее середине. С вершины холма взглядом можно было окинуть большое пространство. Перелески, за рекой широкий луг, поле, и вдалеке, сливаясь с небом синими луковками куполов, виднелась церковь.
— Благодать, лепота, — пробормотал в восторге Виктор и рявкнул еще громче: — «Этот День Победы порохом пропах», — дальше он слов не знал и понес тарабарщину.
Пройдя несколько шагов, он осекся. Перед ним открылась полянка, на краю ее сидел мужчина в черном парадном костюме. Виктор от неожиданности хмыкнул. Мужчина внимательно посмотрел на него.
— Зачем песню уродуешь? Не знаешь слов — не пой.
— Не знаю, — согласился Виктор. — Вы не подскажете, сколько сейчас времени? Я часы не взял, а по солнцу запутался. То ли до обеда, то ли после.
— То ли после. Третий час, — ответил мужчина. — А ты чего с лукошком, сеять собрался?
— Грибы собираю.
— Какие же сейчас грибы? — удивился мужчина.
— Строчки-сморчки, — показал Виктор лукошко с грибами, еле прикрывавшими дно.
— Что вид, что название. В рот бы не взял эту гадость, — поморщился мужчина.
— Ну, конечно, — обиделся за грибы Виктор, — вы-то здесь на кабана охотитесь.
— Нет, я не охотник, — сказал мужчина. — Я так…
Виктор посмотрел на разложенную на газетке немудреную закуску и открытую, но не початую бутылку водки.
— Уединенный пикник? С поллитрой от мирской суеты.
— Тара великовата, — согласился мужчина. — Но шкаликов теперь не выпускают, да и чекушки редкость.
— Акселерация. Народ крупнее стал. Вот и калибр поменяли, — высказал догадку Виктор.
— Парень, ты если не торопишься, присаживайся, а то одному в самом деле неловко.
Вид мужчины был по-хозяйски радушный и спокойный. Виктор понял, что отказ его не обидит, но примет он его с сожалением.
— Только я ненадолго. Меня ждут, — присел он рядом.
— Вот и хорошо. Меня зовут Петр Михайлович Балышев, — сказал мужчина.
Виктор тоже представился и достал из корзины завернутый в целлофан завтрак.
— Оставь, — сказал Балышев, — здесь хватит.
— Ничего. Домашнее не помешает.
Виктор положил на газету котлеты и разрезанный вдоль свежий огурец.
Только сейчас
