Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Просто, как неполноценная какая хожу… — губы у Машеньки задрожали, она отвернулась. Ей и вправду начало казаться, что она всегда очень плохо одета.
— Да кто ж еще так свою дочку водит, как я! — воскликнула мать. — Ты думаешь, о чем говоришь?!
Машенька подошла к зеркалу. Увидела в зеркале маленькую и худенькую девочку, одетую в новые туфли, в обыкновенную, серую, ниже колен, юбку и в белый пуховый свитер с кожаным пояском.
— Знаешь, мам, не обязательно ж иметь сто платьев, а хоть бы одно и что-то особенное… В Москве, например, одна я была в кофте и юбке.
Мать тоже подошла к зеркалу.
— Глянь, — тихо сказала она. — У тебя глазки хорошенькие какие, и волосы… А хочешь, я тебе по той выкройке, которую ты у Светкиной мамы взяла, очень быстро платье сошью?
— Из чего?!
— Из материала, что недавно купила!
— Ты такие платья, как на выкройке, сроду ни на ком не видала!..
— Э-э, ты не знаешь своей матери!
Однако Машенька ничего не ответила, сняла туфли, переоделась в халат и легла на диван с книжкой. Лицо у нее было насупившимся, брови сдвинутыми.
Когда вернулся отец, мать вовсю строчила на швейной машинке, а Машенька тихо плакала.
— Чего это она? — спросил отец.
— Дурь в голову въелась, разве не знаешь? — ответила мать.
Отец переоделся. Затем очень долго не умывался. К Машеньке зашел он как бы нечаянно.
— Ну, не плачь, — сказал он.
— Ремень бы взял, да ремнем, — подала мать свой голос из соседней комнаты.
— А ты замолчи, дочка одна у нас.
— Мать шьет, а она вместо благодарности представления тут устраивает.
— Да не надо мне ничего от вас! — закричала вдруг Машенька, и сама не своя вскочила, быстро оделась, накинула плащ, косынку, выскочила из дома.
— Потому что насмотрелась в Москве на разных, прости господи, что скажешь!.. — крикнула ей вдогонку мать.
На улице начало смеркаться. Машенька медленно шла по середине дороги, переступая через лужи.
В сером небе замерли ветви деревьев. И небо было неподвижное. А там, где улица кончалась, вздымался широкий и просторный холм, изрезанный тоненькими ниточками лесополос. Холм был уже весь перепахан, днем он был черным, как грачиное крыло, а теперь в сумерках стал лиловым.
Кто-то торопливо шагал сзади. Машенька обрадовалась, когда обернувшись узнала Лешку.
— Приветик, — сказал он.
— Здравствуй.
Сначала шли молча, потом Лешка сказал:
— А то и не разговаривают тут с нами…
— Сам же молчишь.
— Я не молчу.
— Ну и я не молчу, — нарочно сердито ответила Машенька.
Лешка остановился, взял ее за локоть, сказал уже примирительным тоном:
— Маш, ну с тобой прямо нельзя по-человечески…
— А с тобою можно? — Машенька опустила глаза, таким беспомощным было у Лешки лицо. Потом на нее как бы горячая волна накатила, и, не слыша своего голоса, она промолвила:
— Да если б с тобой можно было по-человечески…
Плыла сквозь ее горло, сквозь ее виски горячая волна, колыхалась. И будто зажмурившись, Машенька стояла — ничего она не видела перед собой, а только слышала, как колыхалась и колыхалась волна. И было ей одиноко, хоть плачь. Было и уютно чувствовать вот это свое внезапное одиночество. Но не умея найти понятной причины своему состоянию и страдая из-за этого, она прошептала:
— А вдруг я умру…
Лешка взглянул на нее с испугом. Потом по лицу его пробежала усмешка.
— Любишь ты воображать…
Щеки у Машеньки запылали. Ей вдруг стало стыдно: нет, не стыдно даже, а обидно.
— Дурак ты, — произнесла она почти с ненавистью, потому что никак не могла простить своего такого сладкого, такого мучительного и жуткого признания ему; а в чем она призналась — этого она и сама не могла объяснить.
— По-моему, — сказал Лешка, хмуро глядя куда-то в сторону, — ты себе очень много позволяешь.
Он продолжал идти рядом, но уже как бы нехотя. И вид у него был совсем унылым. Машеньке стало еще более обидно.
— А что я себе позволяю? Я, может быть, действительно… — она запнулась.
— Умрешь? — опять усмехнулся Лешка.
— Ну какой же ты в самом деле… Между прочим, тебя никто не просил гулять тут со мной.
Улица кончилась, дорога свернула в поле. Стало просторно. Голоса их зазвучали непривычно глухо и, казалось, тут же таяли во все более сгущавшихся сумерках. Они умолкли, глядя на далекий, темнеющий вполнеба холм.
— Ну, хочешь, я тебе скажу, — произнес Лешка совсем глухим, словно из самых сумерек возникшим голосом. — В общем, я хочу сказать, чтобы ты не думала, что я просто так…
Машенька напряженно не сводила глаз с холма, будто это оттуда кто-то ей собирался сообщить что-то важное.
— А то ты думаешь, что я просто так… — продолжал Лешка уже почти угрюмо. — А я вообще без тебя не могу…
Он умолк, а Машенька продолжала глядеть на холм.
— Знаешь, Лешенька, это все у тебя пройдет, — сказала она затем почти наугад, лишь потому, что надо было что-нибудь говорить. Лешка ничего не ответил.
— Это все у тебя пройдет, вот увидишь, — повторила она уже более уверенно.
Господи! Никто никогда еще не объяснялся ей в любви, если не считать полученных в школе полусерьезных, полушутливых записок. А вот же вдруг почувствовала себя она всезнайкой-старушкой, прожившей длинную-длинную жизнь. И стало ей как-то очень спокойно. И не казалась она себе глупенькой…
— Встретишь ты себе девушку, — продолжала она. — Полюбишь ее…
— Слушай, Маш, помолчи… — отозвался Лешка.
Однако Машенька на его слова не обратила внимания и добавила:
— Я правду говорю.
— Просто тебе это не нужно…
Машенька опять оглянулась на холм и почти с удивлением обнаружила: все, что ее недавно так мучило, казалось теперь неправдоподобным.
— Я пойду, — сказал Лешка угрюмо.
— Нет, постой, — она взяла его за рукав куртки. Он послушно остановился, и ей стало еще спокойнее. Закрыв глаза — так ей спокойно было! — она прижалась щекой к прохладной и очень мягкой его куртке. Наверное, могла бы она и всю жизнь вот так прожить. И больше ничего бы ей не желалось. Потом под курткой, как где-то глубоко под землей, в бездонном ее пространстве, различила она гулкие и сильные толчки. И замерла, как это невольно делала в гостинице, когда слышались удары часов. «Сердце ж его!» — изумилась Машенька с неожиданной благодарностью и крепко-крепко обняла Лешку.
Лешка ткнулся ей в щеку лицом. «И нос у него холодный…» — все с тою же радостной благодарностью подумала Машенька и сама поцеловала его в губы, а вернее, почти в подбородок, потому что Лешка стал вдруг совсем неуклюжим.
— А теперь пойдем… — сказала
