Поколение - Николай Владимирович Курочкин
К концу своего пребывания в Москве Машенька совсем истосковалась. Но это не значит, что она готова была навсегда уехать домой. Просто ей надо было хотя бы секунду дома побывать, чтобы только убедиться, что Млинск ей не приснился, что когда она вспомнит Светке: «Ой, Светочка, какой же город, Москва!» — то Светка не выпучит на нее глаза, а скажет: «А ты думала!» — «Ага, Светочка, как бывает, в грузовике едешь по дороге абы какой — ни секундочки нет, чтобы опомниться…»
Измучившись одиночеством своим в таком большом городе, Машенька бросалась к кому-нибудь навстречу, спрашивала:
— Который час? Скажите, пожалуйста!
Взглянув на часы, ей отвечали и шли дальше, подчиняясь не известному ей смыслу толчеи на тротуарах, в автобусах, в метро… Она всем уступала дорогу. Но все равно на нее натыкались, а наткнувшись, все равно не замечали.
— Который час? — спрашивала она почти в беспамятстве.
Вместе с ней собиралась поступать в училище такая же, как она, впечатлительная и поэтому быстро измучившаяся, быстро потерявшая чувство реальности девчушка. Однажды она подошла к Машеньке и сказала:
— Тут я одно место нашла, поняла? Ну, можно посидеть по-человечески, поняла? Давай сходим! А то за тыщу километров, — поняла? — приехали, а не посидим по-человечески.
Машенька пошла.
— Кафе, поняла? — пояснила ей новая подружка.
— Ага… — кивнула Машенька, и в сознании ее пронеслись где-то вычитанные или услышанные слова: «Они сидели в кафе».
5
Когда Машенька пришла с работы, дома никого не было. На столе она нашла записку, в которой мать сообщала, что должна Машенька обязательно съесть на завтрак. Но, как всегда, обошлась она чаем с кусочком рисовой запеканки.
Затем Машенька решительно распахнула огромный, загородивший собою половину прихожей фанерный шкаф, достала оттуда свою давно начатую, успевшую просохнуть, но так и не законченную работу.
Это был незамысловатый пейзажик. Когда-то так весело она его начала и так золотились здесь краски! А теперь вот глядела на эти краски словно бы совсем пустыми глазами и не могла придумать повод для того, чтобы вернуть себе прежнее настроение. И чудилось, что совсем глупая должна получиться картина. Но и жаль было, очень жаль было оставлять ее недописанной. Просто, видимо, сегодня не надо было ее доставать. Пустыми глазами глянуть — все равно что навсегда испортить…
Машенька спрятала холст обратно в шкаф, ушла к себе в комнату. Долго не могла уснуть, а книжку взять, чтобы почитать, было лень. Потом все-таки незаметно уснула. И почему-то именно во сне всплыла вдруг тревога: как же могла не зарегистрировать жильцов из шестого номера! «Да ерунда все это, — будто бы успокаивает ее сам директор. — Не видишь разве, что они не какие-нибудь шоферюги или снабженцы!» — «Главное ведь, не вытуришь их потом», — вздыхает о своем Лидия Григорьевна. И Машенька не знает, что делать. Хотя, как выяснилось, все зависит именно от нее, от ее решения. Мужчина, которого она в эту ночь в гостинице на раскладушку уложила, сминает в руках мокрую от дождя шапку, кивает Машеньке: «Ты молодец, я чувствую, что ты все равно молодец. И пейзажик, который у тебя не получился, не выбрасывай, пригодится он, я сам буду все время на него смотреть». Неизвестно, как попал этот пейзажик в руки директору. «Надо наконец разобраться. Сейчас мы все выясним!» — говорит директор и идет по сверкающему линолеумом коридору в шестой номер, стучит в дверь. Дверь распахивается, видит Машенька парня с открытым, как на плакате, лицом. Он смотрит куда-то в свое, мимо Машеньки. И мужчина с матово-темными губами тоже здесь, говорит он: «Мы будем здесь жить», — и именно потому, что он так уверенно сказал это, Машенька с ним соглашается. «Ради бога, живите столько, сколько вам потребуется!» — и ей страшно, что не поверят, — заподозрят ее в иной, тайно хранимой мысли. «Тут все вот в это уперлось…» — поясняет директор причины Машенькиного замешательства и показывает на пейзажик. Темные губы чуть шевельнулись, но ничего не вымолвили. «Да вот же, сюда глядите!» — обиженно умоляет Машенька и отнимает картину у директора, сама пытается ее показать. «Я ж тебе говорю, плюнь ты на все!» — просит ее Лидия Григорьевна и чуть не плачет. «Мешаете вы нам жить в хорошем номере!» — вдруг осердились темные, с матовым отливом, будто вырезанные из линолеума губы. Машенька готова от стыда сквозь землю провалиться, но не уходит она, ждет, что вот сейчас какое-то пока невнятное чувство ее все же наберется сил, и, может быть, вспыхнет яркий, ослепительный огонь, и засверкает все вокруг, затрепещет в пронзительном ясном и чистом сиянии, а потом сияние это, подобное легкой волне, подымет Машеньку, и станет ей понятно, отчего глядел парень с открытым, словно на плакате, лицом сквозь нее, как сквозь стекло — просто он думал о чем-то своем! «Просто он думал о чем-то своем!» — скажет она Лидии Григорьевне. И всем будет легко. Особенно Лидия Григорьевна будет рада, что все так получилось. Так будет она рада, так рада… Но никак не наступает это мгновение. На лице у Лидии Григорьевны уже отчетливо различима радость, осталось только вспыхнуть огню, чтобы эта ее радость ожила и засияла… И раскаивается Машенька, что пожелала такого мгновения. А вдруг оно никогда не наступит? Куда же Лидии Григорьевне потом девать свою обозначившуюся было, но так и оставшуюся бесполезной улыбку? «О чем ты, Машенька, мечтаешь, то и сбудется у тебя», — говорит Лидия Григорьевна, пока еще ни о чем не подозревая…
Не было конца этому сну. Машенька уже проснулась, а беспокойное чувство не покидало ее. И она не вставала, тихо лежала с закрытыми глазами, покорно слушая свою непонятную тревогу.
А на улице, оказывается, распогодилось. Солнечный луч, пробившийся сквозь щелку между занавесками, косо устремился к полу.
Когда кот попадал своим высоко поднятым хвостом в этот луч, то шерсть на хвосте словно бы вспыхивала с сухим электрическим треском.
С кухни доносился голос отца.
