Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

Так и вышло.

В затылок.

Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.

Газеты об этом не писали. Да и то – справедливости ради – гитлеровская армия уничтожила все-таки больше красных комдивов, выполнявших жуковские приказы, чем сам Жуков. Так, что и писать было нечего…

…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать.

Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.

И победу еще не перепутали с войной, а, что такое война, генерал Горбатов не имел возможности не увидеть…

…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого.

Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.

Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:

– Расскажи, хоть как она выглядит.

– Кто? – удивленно переспросил сын.

– Третья мировая война. А-то я, хоть и генерал, а две первых мировых войны на каторге проваландался…

В том же шестьдесят пятом году у сына генерала Франтова родился сын, а несколькими годами позже, далеко за полярным кругом безымянная волчица принесла потомство. И среди ее помета был волчонок, которого в последствии люди назовут бешеным волком…

8

Первая фаза ледохода – торошение и ломка льда в верхнем течении Карата-ю как началась, так и закончилась внезапно.

И вновь наступила тишина. Ветер спал, и скупое северное солнце, еще не способное греть, но уже не желавшее прятаться за горизонтом, протянуло свои лучи к белизне тундры, как скряга протягивает милостыню у входа в церковь – не потому, что ему приятно делиться, а оттого, что таков порядок, заведенный издревле.

Волк очнулся от ноющей боли в боку.

Очнулся, повел мордой, попытался встать, но тут же повалился набок подминая под себя передние, нестойкие лапы. Едва вновь не потерял сознание, но резкая боль вновь вернула его к жизни.

Боль и жизнь.

Сейчас боль была его жизнью.

Волк лежал долго. Он лежал, захваченный то ноющей, то рвущей на части болью и смотрел на реку, ожидая, что боль может быть стихнет. Но боль продолжала рыться в его внутренностях, а река наступала на неподвижного волка, заливая пологий берег.

Вначале до воды был прыжок, потом шаг и, наконец, вода коснулась его морды.

И волк ощутил жажду. Нестерпимую, выворачивающую все внутренности жажду. Жажду переломанных костей.

Волк потянулся к воде, и подгрузил пасть прибрежную жижу. Долго и жадно лакал мутную воду, обеспечивая холодом битые внутренности.

Потом жажда ушла, куда-то делась и боль, но появился страх. Вода могла смыть зверя в льдины, а что это такое – волк теперь знал на собственной рваной шкуре.

Теперь вода была его смертью, и волк стал бороться за жизнь.

Не обращая внимания на вернувшуюся боль, отдававшую сполна долг каждому его движению, волк попытался высвободить передние лапы из-под отяжелевшего, растерзанного тела.

Это ему почти удалось. Тогда волк попробовал встать, но вновь повалился прямо на ломаные ребра. И вновь, отчаянная боль удержала его по эту сторону жизни.

Но теперь волк лежал к воде боком, и вода начинала гладить его шерсть.

Борьба продолжалась, но залитое водой тело стало легче, а холод остудил боль. Волк мог ползти.

Вернее пытаться ползти, проскальзывая в жидкой грязи, ловя воздух оскаленной пастью, упираясь уцелевшими задними лапами.

Несколько раз он срывался вниз с глинистого берега, и тогда вновь отдыхал, с тоской глядя на недоступный холм, набирался сил.

Волк не хотел сдаваться, он не знал, что это такое.

И после каждого срыва, после каждой неудачи, вновь повторял свои попытки. Иногда маниакальность природы становится ее последним шансом на спасение.

Неудачи были этапами борьбы волка. И в этой борьбе, он каждый раз выходил победителем потому, что с каждым разом поднимался все выше и выше, к недоступному для воды холму.

Пусть на сажень, пусть на вершок.

Один раз он уже почти достиг вершины, вновь увидел покрытую снегом тундру, но в последний момент у него не хватило сил, и волк сполз в воду.

Ткнулся во что-то мягкое, прижатое к берегу течением и увидел труп кейна. Одного из тех, что шел с ним. Одного из тех, что сохранил больше сил и оказался более проворным в погоне за пищей.

Со временем этот кейн должен был стать соперником старого волка в борьбе за волчицу. И подчиняясь Великому закону жизни рано или поздно победить старого волка и изгнать его из стаи.

Теперь, упираясь задними лапами, волк столкнул обратно в поток, уже успевший раздуться труп будущего победителя в борьбе за жизнь.

Труп.

Жизнь не посчиталась с Великим законом жизни.

Труп молодого, уже успевшего утолить голод и еще недавно полного сил кейна уносило течение, перевернув его на спину смешно выставив рогульками вверх его, наверное, не сломанные лапы. А старый волк боролся за жизнь с болью в своем переломанном льдом теле.

Наконец волк одолел подъем. Повалившись на вершине холма, поверив во временную безопасность, потеряв последние силы, он погрузился в забытье.

…Когда волк очнулся, не то, чтобы темнело, просто солнце, совращаемое переменой погоды, краснело, а перед ним, внимательно и удивленно глядя на раненого волка, скаля свои желтые зубы, стоял песец.

Тот песец, что опрометью бежал, не разбирая дороги, ощутив чуткими ноздрями лишь отдаленный запах волка, теперь стоял перед ним, быстро и часто дыша, скаля пасть и не думая убегать.

Это тоже был Великий закон жизни – хищник, переставший быть охотником, становится жертвой. И вековой инстинкт, рожденный этим законом, говорил песцу, что лежавший перед ним волк, перестал быть охотником.

Волк понимал это, но не собирался сдаваться. Он не хотел подчиняться Закону.

Он поднял морду и оскалил пасть. Песец на мгновенье отпрянул и ринулся в атаку, но промахнулся, поскользнувшись на глинистом подъеме.

Волк сомкнул свои челюсти на горле врага. Раздался хруст, и песец не тявкнул ни разу. Борьба была кончена.

Вернее, она продолжалась.

Но теперь у волка появился шанс – он был сыт.

Не надолго, на миг, но сытость принесла забытье.

Когда волк очнулся, он понял, что это временно.

Белая беззвездная тундра вступала в свои права, принося понятные только волку звуки, шорохи, запахи. С реки потянуло холодом.

Странным холодом. Холодом одиночества.

Что он мог, израненный, обессиливший, умирающий волк, посреди, ставшей враждебной земли. Добытчик, ставший добычей.

Его час приходил. Волк ждал конца. В борьбе за жизнь он сделал все, что мог, но жизнь побеждала его.

У волка уже не было сил бороться, и он закрыл глаза.

И тут он ощутил присутствие человека.

Не рядом, не близко, а где-то с подветренной стороны, зарождался этот запах, проносимый ветром, может не один километр, ослабленный расстоянием и, едва различимый, достигал волка.

…Здоровый сильный волк – хозяин в тундре. Ему не страшен ни белый, ни бурый медведь, ни росомаха, ни кречет. Они просто не враждуют. Только человек сильнее волка, и потому их пути никогда не сходятся. Волк уступает человеку дорогу. Но если их тропы пересекаются – горе человеку, если он не успеет поднять ружье.

И, потому, они враги. Смертельные.

Но сейчас у раненого волка было слишком много иных врагов. И потому, оставляя последние силы, ломая все жизненные рефлексы, волк пополз к человеческому жилью, туда, куда не придут другие хищники.

Он ни на что не рассчитывал, не надеялся на защиту. Он просто полз.

И когда, учуяв врага, подняли лай привязанные у избушки, открывшейся за очередным бугром, лохматые собаки, когда отворилась дверь, и в светлом проеме появился бородатый человек, когда этот человек поднял ружье – волк принял все как должное…

9

Редко к человеку приходит желание задать себе простой и житейский вопрос: «Как я здесь оказался?» Видимо для этого требуются особенные обстоятельства: одинокая лодка посреди моря или скамья подсудимых. Впрочем, скамья подсудимых не исключает позу. В полном одиночестве всякая поза – абсурд.

Илья Облинский сидел в аэропорту «Сыктывкар» в жестком и неудобном кресле, положив рюкзак у ног, и смотрел в окно, где косые капли мелкого дождя разбивались о стекло, и растворялись в сером, скучном мареве непогоды.

Впервые у него появилась возможность задуматься о том, как произошло все это. Вернее, как все это могло произойти.