Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

Цыц, малолетка, – без всякого ударения.

Потом он протянул деньги продавщице.

Того, кто был в зеленой куртке, звали Юрий Михайлович Ананьев. Когда-то он был доцентом юридического факультета Ленинградского государственного университета. Но неприятная история с аспиранткой потащила за собой хвост мелких и средних проблем. Вроде разбирательства о денежных поборах среди студентов и обвинения в использование государственных средств на строительство личного гаража.

Дальнейшего Юрий Михайлович дожидаться не стал, и из города белых ночей уехал в Воркуту – город ночей не только очень белых, но и очень черных. Поработал там-сям и осел в тундре.

В тундре.

Промысловиком-одиночкой – деятелем в стране не то, чтобы запрещенным, но и не вполне разрешенным конституцией.

Когда-то свела его легкая с бывшим кузнецом шахты Аяч-яга, полуалкоголиком, имевшим уже две статьи об увольнении по инициативе администрации и потому нигде нежданном Гришкой Вакулиным, которого сама судьба велела называть Вакулой.

Вакулой называли человека в черной куртке.

Денег они зарабатывали достаточно много, чтобы не быть жадными, а общего между ними было так мало, что делить им ничего не приходилось.

Кроме временной судьбы. Впрочем, судьба это, вообще, явление временное.

– …Ну, рассказывай про своего деятеля, – Юрий Михайлович смотрел на Вакулу не-то улыбаясь, не-то усмехаясь. Они сидели в пустой и грязной столовке на окраине поселка Шахтерский, у въезда в Воркуту со стороны Северного кольца.

– Я врать не буду, – пробормотал Вакула, ковыряя вилкой котлету.

– А ты – соври, – усмехнулся Ананьев, По всему было видно, что история, которую собирался рассказать Вакула, не очень интересовала Юрия Михайловича.

Вакула без всякого любопытства посмотрел на свою тарелку, немного подумал и начал:

– Было это года четыре назад. Бичевал я тогда на пристани в Печоре. Однажды подошел ко мне человек, по виду не мелкий, и говорит:

Нужно мне человек двадцать ребят.

Я его спрашиваю:

Бичей, что ли? – а он отвечает:

– Нет больше бичей. Есть парни в лопнувших рубахах. Плачу наличными, – и протягивает мне, не поверишь, сотнягу. А я после шахты сотняг и не видел, – И чтоб к шести все были на пристани, и опохмеленные.

Собрал я человек двадцать, и повез он нас вниз по Печере. Кормежка ничего была. И работа – ничего. Вагоны мы лесом грузили. Только потом менты налетели, и прокурор прикатил. Мы вагоны нагружали куда-то не туда, оказывается.

Продержали нас месяц, да и отпустили.

Перебрался я на товарняке в Инту, а там – опять он:

Пойдем, говорит, Вакула, со мной. Я теперь начальник геологической партии.

Только я не дурак. Мне сидеть не охота.

– Да уж это точно, – толи с иронией, толи без, проговорил Юрий Михайлович, которого рассказ Вакулы постепенно заинтересовал, хотя он явно еще не думал о том, чем этот рассказ может закончиться, – Ну, а дальше?

– Дальше вот, что. Он теперь здесь, в Воркуте в охотсоюзе работает. Ему шкуры сдать хорошо можно.

– Ох, и влипнем мы с тобой, – вздохнул Юрий Михайлович, – Ну пошли…

Куда?

Искать друга парней в лопнувших рубашках.

Че его искать… В охотсоюзе найдем.

Знаешь, Вакула, что трудней всего искать в темной комнате?

Через час Ананьев и Вакула с мешками в руках подошли к пятиэтажному дому в центре Воркуты, возле Дома шахтера.

А еще через час они вышли уже без мешков, но, очевидно довольные. А заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович вынося на кухню две пустых бутылки из под коньяка и три рюмки даже не подумал о том, что сегодня вечером он «сделал» себе полторы тысячи рублей не выходя из дома и не сняв домашних тапочек.

Судьба свела этих трех людей, каждому из которых предстояло сыграть свою роль в истории с бешеным волком, хотя, в момент их знакомства сама эта история находилась на стадии предисловия.

Когда Ананьев и Вакула уже выходили из кварты Заместителя председателя Воркутинского охотсоюза, Давид Яковлевич Рабинович, словно между всем, спросил:

Долго вы еще по тундре бродить будете?

Ананьев, задумавшись лишь на мгновенье, ответил:

И уже на лестничной клетке, видя, что Вакула и Ананьев покачиваются, Давид Яковлевич спросил:

– Доберетесь? А-то, может, у меня переночевать останетесь?

На что Юрий Михайлович довольно твердо ответил:

– Ерунда. Мы сейчас еще пару баб возьмем.

После этих слов, Вакула сосредоточился только на мгновенье:

– Не. Возьмем одну бабу и одну бутылку.

– Почему, Вакула?

5

– …Сколько тебе лет, Андрей?

Двадцать семь, Эдуард Михайлович.

– Ты еще совсем молодой человек – на скамейке под тополями одного из дворов, в жилом пятиэтажном нагромождении между метро «Студенческая» и Кутузовским проспектом сидели два совершенно разных, и, в тоже время, чем-то похожих человека.

Старший из них, совсем седой, был одет в, когда-то видимо дорогой, но уже изрядно потертый временами года светло-серый суконный костюм. На вид ему было за шестьдесят, но толстая резная палка с мельхиоровой инкрустацией, казалось, была нужна ему больше по привычке, чем из-за прорех в здоровье. Во всяком случае, у него были сильные руки. Как у каменщика, или лесоруба.

И взгляд его был тверд, без всяких признаков старческого младенчества.

Лопатистая, так же совсем седая борода скрывала расстегнутый ворот рубашки.

– Ты совсем молодой человек, Андрей, – повторил он после некоторого молчания, – А я уже успел состариться в этом дворе.

– Состариться я тоже успею, – ответил второй, кареглазый, высокий шатен, одетый в коричневый свитер крупной вязки и джинсы. Короткая, слегка вьющаяся борода молодого человека отдавала рыжиной и была аккуратно подстрижена.

Так легко говорят о старости те, кто еще не ощущает то, что старость когда-нибудь наступит. Эти слова не были вызовом, и звучали тихо и бесцветно, как констатация незначительного факта.

Как и весь их разговор.

Разговаривали они уже довольно долго, и разговор их спором не был потому, что они говорили об одном и том же.

Просто один из них был на сорок лет старше другого.

Одним был Эдуард Михайлович Плавский, член МОСХа, заслуженный художник и заслуженный деятель культуры РСФСР. Другим – молодой художник Андрей Каверин.

Одним.

Другим.

Эдуард Михайлович достал сигарету, вставил ее в короткий толстый мундштук и, затянувшись несколько раз, проговорил:

– Тогда ты должен понять, что в одиночку в атаку ходят только идиоты и… карьеристы.

– Не станете же вы обвинять меня в карьеризме?

– Нет. И ты, я думаю, это отлично понимаешь, – ни один из них не повышал голоса, и они не смотрели друг другу в глаза.

– И что же вы посоветуете мне делать?

– Прежде всего – не ругать судьбу. Она, для тебя складывается пока удачно.

– Я так не считаю.

– Многие не имеют того, что имеешь ты.

– Куда больше людей в мире имеют то, что я не получу никогда – возможность говорить правду.

– Не кори судьбу. Помни две вещи. Во-первых – семью, эпоху и страну не выбирают. А во-вторых – не думай, что мы не говорили правду потому, что ее не видели.

Вновь наступило молчание. Андрей тоже достал сигарету и закурил – Эдуард Михайлович не торопил его. Но когда Каверин погасил сигарету, тихо прибавил:

– Не каждый может повести молодую жену генерал-полковника на свою персональную выставку…

– Вы и об этом знаете?

– Это твое личное дело, Андрей, но он кандидат в члены ЦК, и может устроить тебе такие неприятности, что…

– Я русский художник.

– Пока еще нет. Пока ты просто удачно попался на глаза кому-то. Я поддержал тебя, меня поддержали другие люди…

– Я знаю…

– Так, знай, что есть еще очень много других художников, не обделенных талантом, но обойденных судьбой. Пойми, я говорю о судьбе, а не о конформизме. Кстати, видишь, – Плавский указал рукой на старшего лейтенанта в парадной форме, появившегося из углового подъезда с овчаркой на коротком поводке, – Кажется твой знакомец.

Овчарка была породистой, крепкой и умытой, но не перекормленной. Как раз такой, что может хорошо демонстрировать породу.

Офицер был порученцем генерала Фронтова, и одной из его обязанностей в доме генерала был выгул собаки.

Каверин отлично знал этого офицера. На столько хорошо, что не здоровался с ним.

– Кому-то мучаться проблемами свободы творчества, а кому-то – выгуливать собаку своего генерала, – Андрей отвернулся, но сделал это беззлобно, безэмоционально, как отворачиваются от дождевых капель в ветреную погоду.

– Бороться с системой так трудно, что иногда почетно.

Да не хочу я, Эдуард Михайлович, ни с кем бороться. Просто рожи надоели.