Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Н-не-е, н-не возьме-ете-е, – крутил я головой, не желая сдаваться, не желая думать, что перед семенецкой фермой будет ровный участок, – не-е-е, – вырывался из груди протестующий хрип, – н-не возьме-ете-е!
Под колесо попала какая-то обледенелая колтышка – кусок мерзлой земли, руль шибануло в сторону. Еле-еле я его удержал. Но все-таки удержал. Началось. Вот он, первый шар. Волки словно бы почувствовали слабину, наддали, желтые злые глаза заблистали еще сильнее, не мог их уже забить снежный свет, – сейчас достанут! Но нет – я тоже, подстегнутый этим блеском, а еще больше – секущим страхом, наддал и опять – в который уж раз – слился в единое целое с велосипедом, заблажил, закричал громко, во весь голос, надеясь, что меня услышат в деревне. Должны же были меня услышать, должны – ну, люди добрые, услышьте! – иначе быть не может…
– Э-э-э-э… Помоги-и-ите! – покатился над землей долгий страшный крик.
Этот крик заставил дрогнуть даже мелкий твердый снег, всколыхнул небо, в котором, как сор в воде, медленно задвигались мелкие колкие звездочки – вона, и до них дошло, вызвал ветер и поземку, а волков не испугал – наоборот, сил прибавил – они притерлись уже почти вплотную ко мне. Эх, хотя бы железяку какую-нибудь в руки – треснул бы по кумполу, по сопатке настырного вожака… Может, ногой его лягнуть? Вцепится, зараза, зубами, тогда не скинуть.
Такая злость, такая решимость возникла во мне, что я, хрипя что-то невразумительное, решил – за «так» меня волки не возьмут, все равно одного с собою на тот свет отправлю – руками хребет передавлю, сломаю, зубами горло перегрызу, но не дамся. Ах, фашисты, ах, фаш-шисты… Слезы вспухли во мне, обидно сделалось – ну неужели ни за что ни про что придется сгинуть? В десяти шагах от родного Семенька, где люди, моя бабушка, защита и кров? В наше-то время?
А что наше время? Недавно отгремела война, люди еще не забыли запаха крови и, думаю, отнесутся к тому, что меня не будет, довольно спокойно (кроме, конечно, бабушки) – одним человеком больше, одним меньше: какая разница? Так мне, во всяком случае, казалось в те страшные минуты.
– Э-э-э-э… Помоги-и-ите-е! – снова понесся-покатился крик. Словно бы другой человек кричал, а не я.
В ответ вдруг где-то далеко, но довольно отчетливо, угрожающе ударил выстрел. На волков этот далекий выстрел подействовал – дробный громкий перестук, подчиненный какому-то своему зловещему ритму, вдруг сбился, на какое-то мгновение увял, и этого мгновения мне оказалось вполне достаточно, чтобы на метр-полтора оторваться от погони – только снежная пороша из-под скрипучих шин старенького БСА брызнула в морды преследователям.
Но длилось это недолго – под колеса словно бы бревно попало – опять замедлили велосипедные «ноги» свой бег, увяла их скорость. На смену злой решимости вновь пришел страх. Страшно мне стало, очень страшно. Все страхи, что приходили ранее, – просто мелкое, сродни недоразумению, не больше. Верно ведь говорят, что когда страшно бывает – человек в костяшку обращается, с головы до ног холод его пробивает, а пробьет – тело сделается дряблым, мозг отупеет, руки-ноги перестанут слушаться, гни их, словно проволоку, в разные стороны, режь, кромсай – что хочешь, словом, делай, а человеку они уже не подчиняются.
– Э-э-э-а-а-а, – опять вырвался из глотки крик, на сей раз произвольно, сам по себе. И опять в ответ где-то в деревне, в самой середине ее, ударил выстрел. Значит, слышат меня люди, значит, в беде не бросят. Слыша-ат люди, слыша-ат, понимают: раз посреди ночных полей человек кричит – значит, несчастье с ним, значит, подмога нужна.
Этот второй выстрел также осадил волков, а то они уже вновь подобрались к велосипеду.
Впереди мелькнули какие-то тени. Еще одна стая? Нет, не может быть… Мне просто почудилось… Почудилось, честное слово! Все ведь бывает, когда в таком состоянии находишься, – и не только у меня, а у людей куда более битых, опытных. Блазнятся тени или нет? Лучше уж нет – мне не хотелось думать, что это еще одна стая, державшаяся около деревни. Но такое ведь – ох, мама! – может, очень даже может быть. Тогда все… И к чему были все муки предыдущие?! Зачем истязал себя, хрипел, потом и слезами обливался, пока катил сюда? Уж лучше… Прыгнет сейчас с налету какой-нибудь грузный, пахнущий дурной псиной волчара, и все – не будет спортсмена.
Тени все-таки были, как ни хотелось мне в них верить, они неслись стремительно навстречу, подминали под себя снег, шли и целиной и дорогой, ловко перемахивали через ямы и колдобины. Штук восемнадцать волков, не меньше. Погребальный густой звон возник в ушах, разлился, вышибая слезы и горечь, и я не сразу услышал сквозь этот звон собачий лай. Оказывается, это деревенские дворняги, сбившись в единую стаю, забыв раздоры и укусы, меченные друг другом, жизнью и хозяевами, шли на помощь. А за ними – это точно, – должны и сами хозяева, деревенские мужики подоспеть. Проскочила собачья лавина мимо меня, отодвинулась назад, и в тот же миг послышались хрипы, взвизги, рычанье, лай, тупые удары тел о тела: собаки схлестнулись с волками.
А кто-то говорил, что собаки не могут нападать на волков, хвосты поджимают? Эх, люди… Могут! Когда их позовет человек, когда они объединятся и станут силой – еще как могут, милые, преданные человеку существа.
Я не помнил, как на меня надвинулась темная низкая коробка семенецкого коровника, как мимо, потрясая дробовиком, промчался дежуривший на ферме скотник, матерясь и ахая на ходу. Свалился я с велосипеда, больно ткнулся головой в твердую, заснеженную, но такую близкую и родную землю, затих на несколько мгновений.
Вскоре столбняк прошел – и словно бы что-то прорвало внутри, горькая река хлынула, забила теплым горло, мелкие далекие звезды, продолжавшие равнодушно смотреть на все происходящее, не выдержали, смягчились, подернулись радужной тусклой пленкой. И нет бы мне радоваться, биться о землю от счастья, кричать на всю округу, чтобы и в Семеньке и в Ламском было слышно, что жизнь – великолепная вещь, штука куда лучше смерти (впрочем, что такое жизнь и что такое смерть, я тогда еще только начинал понимать), а я лежал на спине и плакал, не ощущая ни соленой горечи слез, ни холода под лопатками, ни боли в голове – видел только расплывчатые звезды, что навечно, кажется, припаялись к темному пологу неба, и больше ничего.
Очнулся я от того, что рядом стояла собака и, виновато повиливая хвостом, – хотя в чем она была виновата? В
