Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Хотел я что-то сказать собаке ласковое, доброе, но сил не было, поднял только руку, погладил ее по голове, по холке. Собака ткнулась носом в мою ладонь, дохнула в нее; что-то благодарное, нежное шевельнулось во мне, и от прилива этой щемящей тоскливой нежности слезы полились еще сильнее. Ничем, казалось, их не остановить – льются и льются.
Обидно было. Отчего только обидно, почему – неизвестно. Радоваться ведь надо! А я плакал…
Потом, кое-как одолев себя, поднялся на ноги, ощутил непрочные свои конечности, поднял с земли БСА, который не подвел в тяжкую минуту, не развалился, и, передергивая плечами от тяжести, от рыданий, от обиды, двинулся домой. Собака, охраняя, пошла рядом. Ах ты, собаченция моя, ах ты, собаченция, ах ты, собаченция…
Навстречу из деревни бежали люди.
Сколько у меня потом ни случалось в жизни различных историй, а такого не было.
Визит в конюшню
Не думал не гадал фронтовой корреспондент Игорь Горохов, что сорокалетие свое встретит в Кабуле, в условиях войны, под звонкий грохот танковых моторов и стук автоматной стрельбы.
Танковые патрули выходили на улицы города в шесть часов вечера, после чего, как по команде, на Кабул наваливалась темнота. Происходило это быстро, в считанные миги. Солнце, еще несколько минут назад бывшее незамутненным, ярко светившим в небе, вольно растекавшимся по глубокому светлому пространству, неожиданно обтягивалось темным металлическим ободом, съеживалось и уменьшалось едва ли не вчетверо, на земле появлялись длинные искаженные тени и душный железный жар, царивший в городе, обрезало почти разом.
Ровный гул, висевший над Кабулом, разрывался, будто гнилая тряпка, из бурдюка этого, ставшего дырявым, высыпалась начинка и раздавались первые выстрелы.
Ребята, сидевшие в диспетчерской на аэродроме Ходжа Раваш в Кабуле, пообещали Горохову презент на день рождения, – он прибыл с грузовым «Илом», привезшим из Ташкента в сороковую армию арбузы и свежую капусту для солдат… Среди мешков с дарами природы прибыли две бутылки шампанского, стоявшие в эмалированном железном ведре с привязанной к дужкам крышкой. Между темными стеклянными емкостями была засунута большая арбузная корка, чтобы бутылки не раскололись в полете.
Бутылки долетели благополучно, не треснули, не всадились в какой-нибудь железный кронштейн при посадке, не взорвались, хотя в этом случае напиток мог бы остаться в ведре и его можно было бы, процедив через марлю, использовать, но одно было плохо – шампанское слишком сильно нагрелось.
О бутылки можно было обжечь руки. Охладить горячее шампанское в раскаленном Кабуле – задача непростая и, надо заметить, странная… Вообще-то горячее шампанское неплохо пойдет и под пулями – проверено. А под пулеметным огнем можно пить что угодно, даже разведенную водичкой синильную кислоту и закусывать ее шашлыками из бараньих яиц, купленными на Зеленом базаре.
Есть на войне можно что угодно – вареные кирпичи, песок с изюмом, живых змей с вытаращенными от ужаса глазами… А зенки вытаращишь невольно, поскольку под пулеметным огнем всякий жалеющий себя боец вжимается в землю так плотно, что она вылезает у него из ноздрей, выкручивается червяками, как из барабана мясорубки.
Но все равно Горохов был доволен – ребята с шампанским не подвели, водка тоже имелась: коллега его фотокорреспондент Вадим Крохин, три дня назад прилетевший из Москвы, постарался, привез четыре бутылки водки, хотя максимум того, что он мог сунуть в чемодан, были две бутылки (дозволенный Аэрофлотом литр алкоголя), еще две бутылки сунул в свой вещмешок знакомый майор-врач, поскольку водка ни в госпитале, ни в поле ему не была нужна, хватало своего спирта, поэтому Крохину Горохов едва ли не до земли отвесил «большой тархун», что в переводе на русские обычаи означало «большой привет и благодарность».
Что же касается закуски, то закуска была своя, кабульская – большие узбекские лепешки, испеченные в 357-м десантном полку в специальном тандыре, сваренном из нержавейки там же, в полковой мастерской, где чинили подбитые автомобили, охапка зелени разных сортов, приобретенная на базаре, жареное мясо, фрукты, помидоры, огурцы, шашлык и десять банок превосходной говяжьей тушенки из армейского военторга.
Ну и, естественно, кофе на десерт – в заключение торжества, как говорят в таких случаях.
В общем, праздник можно было начинать. И пусть себе по улицам ходят, скрежеща гусеницами по камням, танки, пусть трещат автоматы и гулко ухают древние английские буры, принимавшие сто лет назад участие в войне на юге Африки, пусть настороженно молчат жители здешние, а сорок лет со дня рождения Игоря Горохова будет отмечено достойно.
Отмечали в хорошо освещенном доме с низким дувалом – широким глиняным забором, по которому можно было ходить, как по горной тропе, не боясь оскользнуться, просторной открытой верандой и бассейном с голубыми кафельными стенками…
Бассейном с удовольствием занимался боец-узбек по имени Абдула, в прошлой жизни – гражданин города Самарканда, а на войне – рядовой разведроты, научившийся владеть автоматом, как швея иголками, заправленными шелком, проворный, черноглазый, необыкновенно веселый, будто в его жизни никогда не было грустных или просто темных минут.
К приезду Горохова он сумел заправить бассейн водой по самые борта, на краю поставил низкий белый столик, от которого веяло дачным покоем, сверху украсил столик несколькими гранеными стаканами.
К слову, стаканы были старые, неведомо как попавшие в этот дом, выпущенные в Советском Союзе на заводе имени Бухарина, о чем свидетельствовало клеймо, красующееся на дне легендарной посуды, – Горохов, в силу своей профессии, понемногу разбирался во всем, поэтому из глубин своей памяти выловил сведения, что завод этот находился во Владимирской губернии, в 1929 году ставшей областью, стакан имел идеальную форму, созданную скульптором Верой Мухиной. Имел стакан шестнадцать граней – по числу республик, входивших в состав СССР, поверху стакана граней проходил сплошной ровный обод, объединяющий грани-республики, подобно Конституции Советского Союза или что-то в этом духе. В общем, не день рождения может получиться, а урок марксизма-ленинизма.
Абдула обвел рукой стоик со стаканами и, увидев вышедшего к бассейну переводчика Муслимова, вытянулся перед ним, произнес громко:
– Вот!
Доклад его состоял всего из одного слова «Вот», а больше и не надо было. Все было понятно. Граненые стаканы сияли девственной чистотой, будто не из стекла были отлиты, а из хрусталя.
– Хорошо, – одобрил Муслимов, которого разведчики звали Абубакаром Мамедычем, ногтем поправил аккуратные темные усы, – он следил за ними, считал, что горец без усов не горец, а казак – не казак, – только вот вопрос: где
