Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
СМЕРТЬ И ЛЕНЬ
А вам не приходило в голову, что все сентименталисты ленивы? Сентименталист не смеет думать, конечно; но он не смеет и работать, потому что это может натолкнуть его на мысль. Он ничего не читает, кроме Обстфельдера и Пилатуса, а от такой пищи вряд ли можно стать всезнающим. Ужасно глубокий сентименталист осыпает себя шквалом названий книг и непонятных цитат, но хитро умудряется обходить стороной всю настоящую литературу. Втайне он трется носами с Аллерсом. На страже своей лени он выставляет напоказ убежденность в том, что стремится покорить вершины.
Очевидно, что идиотское желание сентименталиста умереть — это коалиция между его врожденной ленью и стремлением казаться интересным. Умирать так печально и трогательно, и, поскольку он не верит в откровенную смерть, он воображает, что сам каким-то таинственным образом будет присутствовать на своих похоронах и облизываться, глядя на то, как остальные причитают и продолжают жить. После этого ленивец будет храпеть в своей могиле весь день, а ночью найдет возможность бродить в виде интересного призрака без утомительной необходимости ворошить свой жирный зад.
Ситуация такова, что стресс, вызванный сложными обстоятельствами, способен отбросить человека на архаичную стадию развития; в такие моменты он ищет путь назад, в древний блиндаж, находящийся далеко за линией фронта настоящего. Когда человек делает это всей своей личностью, окружающие способны воспринять его невроз. «Подлинная» сентиментальность присуща младенцу, воркующему в колыбели, и не так много лет назад я позволил себе вернуться почти к той же стадии. Сентиментальность — смерть, колыбель, лень, бегство от правды и борьбы.
В МУЗЕЕ
Однажды у нас были серьезные проблемы. В семейной казне образовалось пустота. Нужно было обеспечить детей едой и жильем, и они были как-то обеспечены, но положение, в котором мы оказались, было на самом деле наихудшим. Зимой мы были на грани того, чтобы замерзнуть до смерти. Что ж, человек всегда надеется, что что-то изменится, и так, наконец, случилось и с нами. Я нашел работу охранником в музее. Там я почти два года ходил с шестиугольным колпаком на голове и в длиннополом пальто на плечах. Зарплата была невелика, но ее хватало на жизнь. Хуже всего было, когда дружелюбные туристы пытались всучить мне в руку десятирублевую монету. Они всегда делали это с отвращенным лицом, не заботясь о том, чтобы я их поблагодарил. Я так и не научился выходить из такой ситуации. Почему? Десять раз по десять — это сто; крона имеет покупательную способность; почему бы тогда не взять деньги и не поблагодарить за них? Более того, я безнадежно влез в долги! Но я так и не смог совладать со своими эмоциями. И все же я жил надеждой научиться принимать свои чаевые с невозмутимым величием.
Вначале я, конечно, был любопытным типом музейного охранника, поскольку всегда спешил спрятаться подальше, когда кто-нибудь из посетителей забредал в мою секцию. Однажды я провел два часа в коробке с парижским гипсом. Воскресенья были для меня постоянным кошмаром, потому что именно тогда публика приходила толпами. Меня подкарауливали, где бы я ни прятался, а некоторые молодые подонки, узнав, что я пристрастился к игре в прятки, забегали каждое воскресенье, чтобы поохотиться за мной. Мой карнавальный наряд приводил меня в такое состояние душевного смятения, что несколько раз я покидал музей с шестиугольником на голове. В течение двух лет я жил в душевном состоянии, которое узнает каждый, кто хоть раз испытал страх оказаться посреди общественного проспекта без брюк. Когда кто-нибудь обращался ко мне по-шведски, я тут же отвечал по-английски.
Я сказал, что мое вознаграждение было не очень большим. Но даже в этом случае оно должно было быть гораздо меньше, чем было. Я не могу понять причину моего комплекса, поскольку я никогда не стыдился никакой работы. Возможно, сама атмосфера музея заставляла меня чувствовать себя чем-то вроде экспоната. Всякий раз, когда по долгу службы я оказывался в рабочей одежде, мыл полы или вытирал пыль со статуй, меня всегда охватывало безумное желание убежать, даже когда рядом со мной проходили посетители. Однако в качестве охранника я явно позорил государство. Я тщетно пытался приспособить свой разум к ситуации, напоминая себе, что меня нисколько не беспокоит вид других мужчин в форме. Нет, меня это совершенно пугало.
Если я скажу, что всегда боялся показаться заметным, вы, возможно, с первого взгляда сочтете мое замечание крайне неуместным. Тем не менее, это было решающим фактором в моей жизни с самого раннего детства. Все, что хоть в малейшей степени напоминало эксгибиционизм, сразу же выбивало меня из колеи. Именно эта черта наводила на меня такой жуткий страх, когда в раннем детстве я видел смеющегося мальчика на экране в фильме «Янте».
Я был в очереди на будущее повышение, которое могло бы вывести меня из формы, но для этого требовалось слишком много энергии. Слишком напряженным было требование, чтобы я держал себя прямо, когда носил форму. В ней я всегда был вялым, как тряпка.
ОНИ БЫ УБИЛИ МЕНЯ ПИСЬМАМИ
В очередной раз я испытал, что это такое быть в человеческих лапах. Меня снова мучило ужасное чувство, что все это написано на мне: Ну и ну, вот и онанист из Янте! В денежных вопросах все было достаточно плохо, но что теперь? Мелкие купюры, которые каждый обязательно приобретает в течение недели или месяца, пугали меня до смерти. Раньше мне всегда было трудно открыть письмо. Теперь я вообще отказался от этого. Я прятал адресованные мне письма во всех углах дома, под матрасами, за мебелью, в щелях в полу — и у меня голова шла кругом каждый раз, когда я натыкался на одно из них. Я осторожно вытаскивал его и тут же прятал в новом, лучшем месте. Лучше было бы сразу сжечь их в печке, но я так и не смог этого сделать. Вскоре моя фобия распространилась на все виды почты. И по сей день я могу наткнуться на несколько древних нераспечатанных писем в книгах, в коробках со старыми бумагами. Конечно, запас скоро должен иссякнуть! Я сжигал нераспечатанные письма в связках, когда находил их, потускневшие со временем, в своих тайниках. Но даже сейчас я отказываюсь открывать письмо, если оно лежит нераспечатанным. В течение двух лет я выслеживал все такие старые письма и сжигал их
