Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Роальд Чарльзович Мандельштам родился в 1932 году. Шестнадцати лет заболел костным туберкулезом, астмой болел с четырех. Последние годы передвигался с трудом, больше лежал. Всю жизнь голодал — в самом точном значении слова: только за три года до смерти ему выхлопотали воспомоществование от еврейской общины города суммою в двести старых рублей (около четырех долларов в месяц), а пенсии он не получал, так как прежде не работал. От голода иногда, опираясь на палки, спускался в соседнюю булочную и брал хлеб, который, случалось, у него отнимали, а бывало — позволяли унести по добросердечию. Я его видел трижды, за несколько месяцев до смерти. Он выглядел как узники концентрационных лагерей на фотографиях, больше в профиль, и огромные зеленые глаза. Руки были не толще ручки от швабры. Он уже почти не вставал.
Он жил на Садовой улице, за перекрестком с проспектом Майорова, с правой стороны, как идти от Невского, на третьем этаже, если мне не изменяет память, узкая комната окном на двор. В комнате — у окна — диван, на котором лежал, под черным пальто. Напротив — стена с фреской «Лучник» (Ш. Шварц), несколько картин (А. Арефьев, Р. Васми), отличная скульптура, изображающая юную голову (Л. Титов). Кроме того, кажется, маленький стол, и больше ничего. Только соседи, чувствуя, что он ослабел, занесли ненужный хлам — огромные гипсовые часы с крылатыми амурами, крытые масляной краской под слоновую кость. Мы их разбили — один бы он не справился — и с наслаждением выбросили.
Александр Арефьев (Арех), Шалом Шварц (Шаля), Рихард Васми (Рика), Владимир Шагин, Леонард Титов (Лера) и еще два-три человека были друзья Роальда и вместе с ним составляли первую после войны группу независимых художников. Он был среди них единственным поэтом. Леонард Титов — скульптор, остальные — живописцы. Их судьбу рисует следующая характеристика: тюремных заключений — четыре, психиатрических — два, ссылка на 101-й километр — одна, самоубийство — одно, голодная смерть — одна. По событию на человека. Шаля Шварц всю жизнь работал кем-то вроде дворника, и это самое высокое социальное положение, которого достиг кто-либо из группы.
Роальд Мандельштам начал сочинять, когда ему было пятнадцать лет, и продолжал до самой смерти. Как сообщает К. Кузьминский в своей Антологии у Голубой Лагуны, сохранилось около четырехсот текстов стихотворений, из которых две трети — варианты. Все переписано от руки, машинки не было. О публикациях в Союзе — и говорить нечего. Стихи учили наизусть друзья, потом понемногу перепечатывали. В конце шестидесятых годов подборка стихотворений в двадцать ходила среди университетской публики, но вообще его мало кто помнил.
Как поэт, он начал с пустого места — с мифа. Ведь охранять высокий язык и начать говорить на нем заново при торжестве языка низкого — далеко не одно и то же. Никаких личных связей с живыми символистами или их преемниками, которые могли бы как-то влиять, помогать, мешать, склонять к позерству и эпигонству и т. п., у него не было. Он сам прошел весь путь от мифа к поэзии удивительно достойно и чисто — намного достойнее тех, кто начал поэзией и кончил мифом. Именно в нем символизм как поэтическое течение нашел свое завершение и оправдание. Я запомнил, как Роальд твердил слово «орифламма» (рыцарское знамя).
О стихах его уже пишут и несомненно будут еще писать. Я же здесь хочу коснуться одного частного момента в восприятии его творчества читателем определенного типа. К. Кузьминский, сравнивая Р. Мандельштама и А. Блока, замечает: «Поговаривают, что Мандельштам — Роальд, разумеется, — был наркоманом. Алкоголику Блоку такие образы и не снились». Все правильно. Поговаривают и осуждают.
Я не сторонник химических методов в литературоведении, хотя сам способен телом ощутить последствия плотного обеда в стихотворении В. Я. Брюсова «Я царь Ассаргадон». Они ничего не объясняют. Чудесные свойства травы под названием Пантагрюэлион были известны не одному только медонскому кюре — чего же тут особенно морализировать. Но относительно Роальда совершенно ясно, что, не пропиши ему врачи морфий, он не прожил бы и тех своих кратких лет, а умер бы от боли. Когда распадаются кости, это серьезнее, чем неудовольствия тонкой души. И если временное притупление боли — единственное, в чем человечество Роальду не отказало, пусть не смеют его попрекать этим те, кто предпочел всем усыпляющим злакам великую чечевицу.
434. СЛОВАРЬ О РАЗИНЕ
(Отрывок)
Поэма Велимира Хлебникова «Разин» напечатана в первом томе Собрания произведений под редакцией Н. Степанова, стр. 202–215. Рукопись была в неподготовленном состоянии, и хотя А. Крученых располагал лучшим вариантом, изменений внести не удалось. В изданной версии знаки препинания не сообразуются ни с ритмом, ни со смыслом, особенно точки, которыми Хлебников размечал перевертни, а не синтаксические единицы. Примечания редактора позволяют думать, что он вряд ли сознательно что-либо менял в тексте, за исключением старой орфографии. Тем не менее вкрались искажения, недоразумения и опечатки, которые я постарался в одном отрывке исправить. Словарь к фрагменту составлен с целью помочь читателю понять хотя бы первую часть (глава «Путь») удивительного творения. Тому же призван послужить уточненный текст, в котором строки, ясности ради, расположены как в обычных стихотворениях, а не по хлебниковским перевертням. Переписала его рука летчика Полева.
РАЗИН
Я Разин со знаменем Лобачевского логов.
Во головах свеча, боль; мене ман, засни, заря.
А ГОР РОГА. — Должно быть: А ГОР РОГЪ. В трех перевертнях В. Х. отождествляет гласную А и конечный ЕРЪ, Ъ.
БАР — от «барин», баре — господа.
БЕЛЯ́НА — молодой каспийский тюлень. Должно быть: БЕЛЯНЫ. Беляны плывут, держа головы над водой. При виде челна они ныряют.
БУРИ РУБАКАМ. — Рубаки бури — сподвижники Разина.
ВАЛОВ. — Валы — волны, идущие навстречу челнам «лавой». См. ЛАВ.
ВЕ́ТЕЛ. — Ветла — род ивы.
ВИД УГЛОВ. — См. УГЛОВ
ВОЛГУ С УРА — призыв к
