Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
Вирджил тогда подумал: Ну и хорошо!
В двенадцать лет тебе кажется, что ты будешь жить вечно. Пережить час – да не проблема!
Волонтерская работа не приносила никакого дохода, само собой. Время от времени он нанимался за минимальную оплату к местным предпринимателям или прочитывал курс в муниципальном колледже, чтобы, так сказать, оттянуть день, когда наследство неизбежно закончится.
Он как-то сказал Софии, что денег от Уайти ему, пожалуй, должно хватить на всю жизнь, то есть когда они закончатся, и его жизнь закончится.
София даже не улыбнулась. Она отвела глаза в сторону, расстроенная услышанным.
Пришлось уверять сестру в том, что это была шутка.
Но София не успокоилась. Она терла глаза и призналась, что тоже так думала по поводу унаследованных ею отцовских денег, но это же немыслимо.
Конечно немыслимо.
Это была шутка.
А если всерьез? Он повинен в смерти отца, о чем никто не догадывается.
Вот какие мысли крутились у него в голове, пока он спускался на джипе по крутой дороге через Медвежью гору к реке Чатокве. Ощущение невесомости, парения. Как будто руль и педаль тормоза отказали и он уже не контролирует разгоняющийся пикап, вот оно, свободное падение…
Во сне Вирджил вцепился в руль и вжал педаль тормоза до упора. Все впустую, автомобиль накренился и полетел бог знает куда, хотя он был не виноват.
Ну а потом в его жизнь вошел Амос Кезиахайя, и для Вирджила жизнь снова обрела смысл.
Началось самопродвижение, впервые после смерти отца.
Словно из каменистых недр древнего Пергама извлекли эллинскую статую. Олицетворение красоты, от которой охватывает оторопь.
В его последней работе нашло отражение его новое «я». Он слепил вощено-бледную фигуру по образцу «Умирающего галла»[20]: умирающий Вирджил, весь опутанный шнурками и проводками.
Во сне его преследовали видения геральдического и героического искусства.
Он отправился в Нью-Йорк, в музей Метрополитен, чтобы посмотреть на классические греческие статуи. Его сердце словно пронзило иглой, оно онемело перед этой высшей красотой. Как же это трансцендентальное искусство отличалось от его поделок из металлолома… и это замешено на особом чувстве к молодому нигерийцу – этакий раскаленный добела сварочный инструмент, гальванизирующий, заставляющий растекаться все, к чему он прикоснулся.
Последовали новые фигурки. Гуманоиды, пугала, манекены, покрытые воском. В смирительных рубашках. Черты лица расплавились. Мужские гениталии под белым бандажом.
Его тело: тело белого человека.
Парадокс: ты не догадаешься, что ты «белый», пока не столкнешься с «черным».
Вспоминая греческую скульптуру гермафродита с красивой гладкой женской спиной, с женскими руками и ногами, а также проглядывающими сбоку мужскими гениталиями, Вирджил спросил себя, осмелится ли он сотворить такое в Хэммонде, штат Нью-Йорк? А потом показать на ярмарке художественных изделий в Чатокве?
И расхохотался. Какая нелепость.
От одной мысли пробирала дрожь.
По ночам от возбуждения не спалось. Всю ночь в студии и в хижине горел свет. Он работал не покладая рук, движимый смутным внутренним видением. Ранние скульптуры из металлолома, коллажи из домашних приборов и тряпок, образы поп-культуры прошлых десятилетий в виде животных, радующие глаз, такие милые, легко продаваемые, – все это теперь казалось ему детским, тривиальным.
Смерть Уайти и появление Амоса Кезиахайи все перевернуло.
Само присутствие Кезиахайи действовало на него невероятно – он бы не смог объяснить почему. Впервые кто-то так его вдохновлял как художника, притом что он этого человека толком не знал и вообще старался избегать.
– Тебе что, не нравится Амос? – спросил его приятель, и Вирджил ответил:
– Конечно нравится, Амос всем нравится! – А с губ чуть не сорвалось: Амоса все любят.
После ухода Уайти он уже иссох по жизни, радости, надежде! А теперь от избытка счастья у него случалась тахикардия.
Вот он видит в окно, как кениец выходит из большого дома. Идет широким шагом к машине. Утро холодное, изо рта валит пар. Такой верзила с мальчишеской прытью. Он ему напоминал Мухаммеда Али, когда тот еще был Кассиусом Клеем. Эта юношеская бравада, бейсболка задом наперед; а вот в официальном голубом блейзере и галстуке ощущается какая-то меланхолия повзрослевшего мужчины.
Ревновал ли он нигерийца, когда тот говорил с другими, куда-то шел с другими? Уезжал с кем-то в университетский кампус в своей машине?
Женщин к нему, конечно, тянуло.
Когда перед ним возникала женщина или девушка, Кезиахайя вдруг становился озадаченным.
Видел ли он в них белых? Или только женщин, а цвет кожи не имел значения?
Сексуальная ориентация Кезиахайи. Даже не вникай.
Когда Кезиахайя порой замечал Вирджила, это повергало последнего в смущение. Например, оба направлялись к своим автомобилям, и нигериец мог помахать ему рукой или улыбнуться.
Как дела? О’кей?
О’кей. А у вас?
Вирджил первым отворачивался. Дрожа и стискивая челюсти в улыбке.
А Кезиахайя, уже забыв о нем, шел дальше.
(Порой он что-то насвистывал. Вирджил напрягал слух, пытаясь определить мелодию, но тщетно.)
А про себя думал: долговязый нигериец догадывается о том, что кое-кто за ним постоянно наблюдает? И есть ли ему до этого дело? Он купается в лучах славы или бежит от них подальше? По внешнему виду не определишь. Кезиахайя всегда держится с достоинством, даже несколько скованно.
Вирджил переживал период со сменой настроения на сто восемьдесят градусов, и все созданное им оказывалось под угрозой уничтожения.
Им двигала энергия, прозрение. И при этом недовольство собой, презрение к себе. То, чем он вдохновлялся на протяжении нескольких дней, вдруг отталкивало его в безжалостном утреннем освещении.
Не выбросить, но переделать, переформатировать. Искусство – это правильная тональность.
Тональность, духовное начало. Внешняя атрибутика всего лишь средство для познания внутренней сути.
Он не знал, как это точно назвать. Чаще всего употреблял выражение «в работе», очень удобно, без названия, и произведение воспринималось иначе.
Вроде как намек на потенциальную смертность, но и на трансформацию. Что-то вроде «Метаморфозы», но без претенциозности.
Новые работы Вирджила вызывали у его друзей оторопь. Не сказать, что они отшатывались, нет. В основном разглядывали молча. Кто-то мог пробормотать: «Вау».
Он не обижался. Его не ранила реакция тех, чьим мнением он не слишком дорожил, как и не окрыляла их лесть, а ведь из таких людей (по иронии судьбы) состояло практически все его окружение.
Одна надежда: что его работы понравятся Кезиахайе. Но в это не очень-то верилось.
Один раз. Второй. Третий: Чем-то помочь?
Ну разве что загрузить обрамленные литографии и картины молодого нигерийца (кстати, немаленькие) в багажник своего пикапа и отвезти, как помогал другим коллегам в прошлом, на ярмарку художественных изделий в Чатокве. Работы Кезиахайи, как и его собственные, будут выставлены под большим тентом, за которым велено присматривать Вирджилу. Тут все: поделки, фотографии, скульптуры, картины.
Вирджил постарался, чтобы нигериец выставлялся под «его» тентом.
Надо верить в удачу, что двоим суждено сойтись. Но удачу можно и расширить. И ускорить.
О’кей?
Без имени: Вдова
Края тента трепетали на ветру. Дождь, слава богу,
