Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Боровиков иногда демонстрировал перед гостями такой фокус: большой кусок хлеба намазывал горчицей, посыпал его солью, сверху добавлял перца и давал Генералу:
– Прошу отведать, ваше благородие.
И «их благородие» с удовольствием съедал хлеб с горчицей. Собравшиеся с удовольствием хлопали в ладони, Генерал кланялся в одну сторону, потом в другую и клал хозяину лапы на колени. Боровиков тоже захлебывался от восторга:
– Вот шельмец! Вот гусар! Еще требует! Каково?
Иногда он заключал пари и выигрывал деньги. Небольшие, правда, но все равно это были деньги, и Боровиков от выигрышей получал несказанное удовольствие…
– Фу, Генерал! – тем временем прокричал он своему любимцу и вприпрыжку, теряя солидность, тряся щеками, помчался к нему. – Фу!
Подбежав, он точным ударом ноги, будто футбольный тренер, выбил сверток из-под собачьего носа.
Пес зарычал и отскочил в сторону.
За перипетиями этими с удовольствием наблюдала стая воробьев, сидевшая на ближайших деревьях – тополях с ободранной шкурой, воробьи специально прилетели посмотреть, что такое здесь происходит, что за шум, а драки нету? Воробьи драки любили очень. Наталья Юрьевна смотрела на бранчливую стаю, густо рассевшуюся на тополиных ветвях, на Боровикова, на недовольного пса, и у нее ресницы склеивались от слез.
Суд состоялся через полторы недели.
В зале, пахнущем известкой – в суде недавно сделали ремонт, – кроме Натальи Юрьевны и Боровикова, было еще шесть человек – шесть пенсионеров с терпеливыми лицами, – эти люди любили увлекательные зрелища. Судья – женщина с неподкупными глазами и сурово сжатым ртом, оценивающе глянула на Боровикова, потом на Наталью Юрьевну и поудобнее уселась в кресле.
Боровиков, зубасто улыбнувшись, повернулся к Наталье Юрьевне, выбросил перед собой правую руку – пальцы были сжаты в увесистый кулак, ребром левой ладони саданул по сгибу локтя с изнаночной стороны – кулак только дернулся, победно взлетая вверх.
Наталья Юрьевна отвела взгляд в сторону.
– И истец и ответчица на месте, – неожиданно произнесла судья фразу, которая ошеломила Наталью Юрьевну, – это хорошо… Не то всегда кого-нибудь не хватает…
Разбирательство она вела на хорошей скорости, обращая свой неприступный взгляд то на Боровикова, то на Наталью Юрьевну. Через полтора часа удалилась в специальную комнату для обдумывания приговора.
Наталья Юрьевна чувствовала себя не в своей тарелке: дух горечи, ожидания справедливости, нетерпения, которым насквозь пропитался зал заседаний, давил на горло, на глазах возникали слезы, несколько раз она закашлялась так, что у нее пропадал голос, лицо судьи расплывалось в мутном влажном облаке, смещалось то в одну сторону, то в другую, временами Наталья Юрьевна вообще теряла нить разбирательства, монотонный мужской тенорок судьихи исчезал, и Наталья Юрьевна думала об одном: как бы не упасть в обморок.
Если упадет, то доставит большое удовольствие Боровикову. Интересно, почему судья назвала ее ответчицей, а не истицей? Ошиблась, что ли? Нет, в таких вещах судьи не ошибаются. Но и разочаровываться в судьихе не хотелось бы.
Внутри колыхнулась обида – этакая скользкая холодная масса, похожая на медузу, перекрыла дыхание, Наталья Юрьевна напряглась, стараясь задавить в себе внезапно возникшую обиду, попытка удалась, и она спокойно глянула в ряд, где сидел Боровиков.
Боровикова не было. В кресле, где он сидел, лежала модная джинсовая панамка, вожделенный головной убор молодящихся стариков. Наталья Юрьевна такие головные уборы не любила, считала их неким намеком на детство – всякий, дескать, старичок в определенном возрасте превращается в ребенка. Спасения от старости нет, но спасение от детства в старости есть.
К ней подошел один из зрителей – невысокий яйцеголовый человек с мягким коротким пушком на темени, похожий на страуса.
– Мне вас жалко, мадам, – прошамкал он.
– Почему?
– Вы много хлебнули и вам предстоит хлебнуть еще, но суд вы не выиграете. – Пушок на темени страуса встопорщился.
– Вы провидец? – спросила Наталья Юрьевна.
– Так точно! – готовно отозвался страус, в выцветших глазах его возникло сожалеющее выражение, и встопорщенный хохолок, украшавший голое темя, безвольно опал. – Напрасно мне не верите, – произнес он с хриплым трудным вздохом – страус уже давно неизлечимо болел, иных развлечений в его жизни, кроме хождения по судам, да коротания времени на автобусных остановках, не было, жизнь свою он считал прожитой и теперь, искупая старые грехи, он старался делать людям добро и, если не мог помочь, предупреждал их.
Наталья Юрьевна это поняла, кивком поблагодарила и отвела взгляд от страуса в сторону.
Хмурый день за окном неожиданно посветлел, по оконным переплетам пробежал одинокий солнечный луч и исчез. В зале суда сделалось неуютно, холодно. Наталья Юрьевна опустила голову – не хотелось никого видеть.
Через пятнадцать минут судьиха снова вошла в зал. Усталым и одновременно победным взором она обвела собравшихся и в установившейся душной тишине зачитала приговор.
Страус повернул к Наталье Юрьевне печальное лицо:
– Что я вам говорил!
Судьиха признала несчастную Наталью Юрьевну, избитую, униженную, с душой, в которой было пробито сразу несколько дырок, смятую, – виновной. Вы только вдумайтесь, господа-товарищи: она – виновна! Виновна в том, что унизила собаку, постоянно выводила ее из себя и этим унижала самого Боровикова, наносила ему моральный ущерб…
А ведь это она, Грамолина Н.Ю., подавала иск о защите чести и достоинства, была истицей, надеялась, что государство протянет надежную крепкую руку и пообещает навсегда избавить от унижений и побоев, и что в результате получила? За унижения, оскорбления, которые ей учинил Боровиков, судили не его, а ее. Ее… превратили в ответчицу.
В Наталье Юрьевне что-то вскричало несогласно и умолкло. На глазах появились слезы. Наталья Юрьевна аккуратным, почти неуловимым движением стерла их.
Когда подняла взгляд, увидела недалеко от себя Боровикова, его поблескивающее от пота лицо с брыльями, как у Генерала, маленькие торжествующие глаза. Боровиков поймал взгляд Натальи Юрьевны, ухмыльнулся победно и выдал «символ», уже знакомый – выставил перед собой руку со сжатым кулаком, вторым кулаком саданул по сгибу локтя. И жест этот был неприличным, и торжество. Вообще, все, что исходило от Боровикова, было неприличным, требовало наказания.
Она вышла на улицу и увидела, что серые низкие облака над головой, потрепанные ветром, раздвинулись и в посветлевший разъем поспешил проскочить проворный солнечный луч, пробежался по земле, коснулся лица Натальи Юрьевны, словно бы хотел специально поддержать, ободрить ее. Тяжесть, сидевшая в душе,
