Багаж - Моника Хельфер
— Меня зовут Георг, — сказал незнакомец, протягивая Марии руку. — Я из Германии, из города Ганновер, и здесь я отнюдь не случайно. А вы?
Он не хочет меня разглядывать, подумала Мария, но все-таки разглядывает, и ему не удается скрыть изумление, что я такая красивая. Так или приблизительно так ей приходилось думать уже не раз. Много ума не надо, чтобы истолковать взгляды мужчин. Он рассказал ей, что приехал в эту деревню, чтобы передать одной семье скорбную весть. Умер их сын, он был его другом, его лучшим другом, и ему выпало сообщить об этом несчастным родителям.
— А вы что, уже были на войне, и там убило вашего друга? — спросила Мария.
— Нет, — ответил он, — это был несчастный случай, никак не связанный с этой дурацкой войной.
Больше он не хотел об этом говорить, она заметила, но и обрывать на этом разговор он тоже не хотел, потому что боялся: сейчас она повернется и уйдет. Здешняя ли она, спросил он.
Она дала ему короткий ответ. Этот мужчина, которого зовут Георг, мне нравится, думала она. Это было бесспорным фактом. Но ей также нравятся и горы в свете закатного солнца. А что она влюбилась в него, она заметила только потом. Он назвал ей фамилию той семьи, которую искал. Такая фамилия была здесь у многих. Поэтому она сказала: нет, я их не знаю. Они попрощались, пожав друг другу руку, честь по чести, и она отправилась к своей сестре, ни разу за всю дорогу не оглянувшись, даже опустив очи долу. Дом сестры стоял на горке, и пока она шла, он мог ее видеть.
Зять был в палисаднике и позвал свою жену, та выбежала из дома, и начались объятия.
Потом они ели хлеб с салом, запивая водой, подкисленной капелькой уксуса, сидели во дворе перед домом и смотрели под горку, на рынок. В шесть часов Мария была уже внизу, там уже не осталось и следа от утреннего оживления, все уже досыта насмотрелись.
— Нам пора, — сказал бургомистр.
Он был в превосходном расположении духа и много говорил. Он зарезервировал себе быка, его пригонят, самому не надо ни о чем беспокоиться, бык чистопородный, люкс, находка для каждого, у кого есть корова. Он говорил не переставая весь обратный путь. Через всю деревню он проехал, минуя собственный дом, не дав Марии вставить ни словечка, и делал вид, как будто он забыл, что Генрих, Катарина и Вальтер оставались у его жены и ждали, когда их заберут.
— Я их отправлю домой потом. Еще пока светло. Движение им не повредит. Спать будут лучше.
У источника он помог Марии сойти с повозки и вручил ей пакет, завернутый в коричневую бумагу. Для детей он купил карамельных конфет и еще кое-какие вещи для школы. А для нее, Марии, был отдельный пакет. В знак благодарности она привстала на цыпочки и поцеловала его, Готлиба, Амадея. Лоренц сидел рядом с собакой на ступенях веранды, опираясь локтями на колени, уткнувшись подбородком в ладони, и смотрел на них издали.
В отдельном пакете был отрез на платье — красная ткань, блестящая, а к ней еще и нитки для шитья.
А потом он возник у нее перед дверью. Незнакомец, которого звали Георг. Не сказавшись заранее. Без предупреждения. Никто никогда и не предупреждал ни Марию, ни Йозефа о своем появлении. Да и как? И зачем? Сперва послать кого-то, кто должен будет сказать, что некто явится сюда в такой-то день? И какой бы это имело смысл? Два бессмысленных конца. Тем не менее от незнакомца можно было бы ожидать, что он попросит какого-нибудь парнишку из деревни проводить его до места. Тем самым было бы подчеркнуто мирное намерение. Но он внезапно предстал перед ней — она снова развешивала белье, держала в руках белую рубашку, которую перестирывала уже в третий раз, то ли по рассеянности, то ли рубашка сама пробиралась в грязное белье, потому что хотела избавиться от последних остатков запаха Йозефа, ведь вещи помнят больше, чем люди, и рубашка знала, что Йозеф больше не вернется? — нет, Мария не была суеверна. Незнакомец просто стоял и смотрел на нее. Она, зажав в горстях манжеты, развела руки в стороны, чтобы рубашка не коснулась земли. Собака почему-то не издала ни звука. Мужчина нагнулся к собаке, почесал ее за ушами, потрепал за шею, не сводя при этом глаз с Марии. Он смотрел ей глубоко в самое нутро.
Это выражение, которое иногда использовала моя мать. Когда она думала, что я ей вру, она говорила: «Смотри мне в самое нутро!»
В какой-то момент я ей сказала, а мне было тогда лет восемь, и во мне скопилось уже достаточно возмущения по поводу нашей семьи, потому что я выслушала уже много историй, в первую очередь о братьях моей матери, из которых никто, кроме Генриха, не был нормальным — таким, как все люди, — и я сказала матери:
— Никто не говорит так, как ты! Ты постоянно говоришь так, как больше никто не говорит! Почему ты говоришь так, как никто больше не говорит?
И она ответила:
— Приведи пример! И не берись меня судить!
И я сказала:
— К примеру: «Смотри мне в самое нутро!» Никто не говорит «в самое нутро». Если кто хочет сказать нечто такое, он говорит: «Смотри мне в глаза», а не «Смотри мне в самое нутро»!
— А, это у меня от моей матери, — объяснила она. — От твоей красавицы-бабушки. — И на том же выдохе добавила: — Она была как ты.
Тут я разъярилась еще больше:
— Что это значит? — вскричала я и даже топнула. — Что это значит опять? Ты всегда говоришь намеками.
И она ответила:
— Смотри, как бы тебе не стать такой, как она!
Моя «красавица-бабушка» была и образцом, и укором. В ней все было добродетельно, но когда мою мать что-то во мне настораживало или не нравилось ей, она всегда предостерегала меня, как бы мне не стать такой,
