Багаж - Моника Хельфер

Они уже подъезжали к общине Л., и уже издали были слышны колокольчики коров и музыка. В детстве она каждый год бывала на ярмарке скота, уже тогда вошло в обиход расставлять там ярмарочные будки как на торговой площади — к примеру, стрелковый тир, где парни целились в пряничные сердечки, а еще прилавок, где наверчивали на палочку сахарную вату трех разных цветов, там стояли и просто столы без навеса, на которых раскладывались кольца и цепочки, браслеты и шейные платки, а еще были прилавки с пирогами и сладостями из здешних мест, особенно из слоеного теста. Посетители были принаряжены во все лучшее. Пили яблочный сидр и молодое вино. Раскрасневшиеся лица с самого утра. Играл духовой оркестр, уж это всегда. Позади литавры, большой барабан и маленький барабан. Йозеф мальчишкой тоже учился играть на кларнете, но собственного инструмента у него не было, поэтому он бросил это занятие. Один и тот же военный марш играли три раза подряд, пока он не начинал действовать на нервы уже каждому. Потом музыканты убирали свои инструменты в одно место, но не уносили: вечером им придется играть еще раз.

Бургомистр пил молодое вино, он встретил знакомого, который уже поднял кружку вверх, чтобы ему налили еще раз. А Мария, сказал бургомистр, может спокойно погулять по ярмарке, осмотреться, здесь не потеряешься.

Скот выставлен в ряд за ограждением — коровы, овцы, козы. Продавалось три быка, пятнистые, с кольцами в носу, они были привязаны к железному кольцу помоста на короткой цепи. Мария не могла вынести отчаяния в их глазах и отворачивалась. Крестьяне в воскресной одежде торговались между собой, похлопывали ладонями по спинам коров, поглаживали телят и давали им свои ладони — полизать.

Был один прилавок с тюками тканей, там Мария остановилась и любовалась. Это у нас фамильное, мы, женщины, любим ощупывать ткани, и моя мать, и мои тетки, а я так особенно, и моя бабка Мария тоже.

— Да вы пощупайте, пощупайте, — предложила продавщица, швабка, пододвигая по прилавку рулон текстиля, и Мария взяла ткань между большим и указательным пальцами и потерла ими друг о друга.

— Ну что же вы с краешку, захватывайте поглубже, — посоветовала продавщица.

Мария не понимала, что имеет в виду продавщица, что значит поглубже, и продавщица ей показала.

— Сперва закатайте рукав, — сказала она, взявшись при этом за платье Марии, расстегнула пуговки и задрала рукав до подмышки, где было уже очень влажно от пота, — и ныряйте рукой вглубь ткани, как в воду. Вы чувствуете, какая она прохладная? Это же приятно, в такую-то жару. Солдат сейчас можно только пожалеть, поздняя осень или весна были бы куда благоприятнее для войны, а им теперь приходится маршировать под солнцем в полной выкладке, а в Италии ведь еще жарче, чем у нас.

— Спасибо, — сказала Мария и снова опустила рукав, но пуговки не застегнула.

За спиной у нее стоял бургомистр:

— Какой цвет тебе нравится больше всего?

— Голубой, — сказала Мария.

— А красный пошел бы тебе больше, — сказал он.

— Но это же ты не для меня.

— А если бы было для тебя?

Шнапс там тоже был. Не хочет ли она выпить глоток, спросил бургомистр, но это было не всерьез. А он-то пил охотно, но пьяным не становился никогда. Большинство здешних мужчин пили редко, но если начинали, то напивались по-свински. Йозеф не пил никогда.

Она сейчас сходит к своей сестре и к зятю, сказала она, а потом вместе с ними обоими снова вернется на рынок.

Но не это она намеревалась сделать. Она и сама не знала, что она сделает, но весь интерес к рынку у нее уже пропал. Ярмарка ведь продлится долго, до вечера, часов до шести. На одном прилавке со сладостями она углядела круглый леденец, величиной с ладонь, его цветные спирали закручивались к центру — красные, белые и зеленые. Продавец сказал, что красный — это земляника, зеленый — это ясменник, а белый — лимон. Уж очень большой леденец, в рот не влезет, тем более в детский. Но от него же нужно отламывать и делить на всех. Правда, тогда вся красота нарушится. Просто так его хранить бессмысленно. Но он мог бы стать общим подарком. Скажем, подвесить его в кухне, и кто хочет мог бы его полизать. Или на пять минут дать его Генриху, на пять минут Катарине, на пять минут Вальтеру и на пять минут, если он захочет, Лоренцу. Она боялась, что Лоренц скажет: зачем ты потратила деньги на такую глупость, не буду я его лизать. И тогда он окажется единственным, кому она ничего не привезла. Вон там, дальше она видела деревянную тележку, ее мог бы тянуть на веревочке Генрих, а Вальтера можно было бы в нее посадить. Но тогда Лоренцу опять же ничего бы не досталось. А что было бы для него в самый раз? Из еды точно ничего, он все поделит между братьями и сестрой, а себе оставит самую малость или вовсе ничего.

В ее сторону шел мужчина, молодцеватый такой, в одной белой рубашке и в черных брюках, и даже в руках не нес ни пиджака, ни куртки, и вид у него был не местный, и говорил он не по-здешнему, но больше всего он отличался от местных стрижкой: от висков вверх срезано почти все дочиста, а наверху шевелюра.

— Вы ищете что-то определенное? — спросил он.

— А это ваш прилавок? — спросила она. — Я ищу что-нибудь для моего сына, ему девять лет.

— А чем он интересуется?

— Вот этого я как раз не знаю. Вы говорите так странно. Я ни у кого не слышала такого выговора. Кто вы такой будете?

Тут незнакомец громко рассмеялся и смеялся долго.

— А я еще никогда не видел, чтобы женщина была такой прямой.

— Что вы имеете в виду под «прямой»? — спросила Мария.

— Если бы у меня, допустим, был кривой нос и я бы вас спросил, не кривой ли у меня нос, вы бы, вероятно, ответили мне: да, нос у вас кривой. Ведь так, я прав?

— А что еще я должна была бы сказать?

Тут незнакомец опять рассмеялся — громко и надолго.

Эту историю моя бабушка рассказала своей старшей дочери Катарине, но лишь несколько лет спустя. А моя тетя Катэ рассказала потом мне. По ее словам, моя