Багаж - Моника Хельфер
Теперь-то я думаю, что это предостережение моей матери вовсе не было угрозой. Она хотела сказать, что я должна жить с оглядкой: для хорошенького лица повсюду таятся опасности. Если она так считала, то знала, почему. В некотором смысле для женщины не так уж и благоприятно быть красивой. Так ей представлялось. О красоте моей бабушки даже после ее смерти все еще ходили легенды.
Я сейчас забегу вперед, опережая то, что в этой истории последует гораздо позже, но мне не выдержать, откладывая это на потом, мне не терпится рассказать об этом прямо сейчас: в какой-то момент перед домом Марии и Йозефа остановился священник, нежданно-негаданно, точно так же без предупреждения, как и незнакомец, которого звали Георг. Но священник не был так предрасположен, как незнакомец. А незнакомец-то был предрасположен. Он был настолько предрасположен к Марии, насколько к ней не был предрасположен до сих пор никто. Даже Йозеф. Тот-то мог быть нежным. Когда стемнеет, даже очень нежным. Он всегда был готов прийти на помощь. И ко многому другому был готов. Но вот дружелюбным Йозеф не был. Просто это было не в его характере. А незнакомец был дружелюбен так, что не поймешь, мужчина он или женщина. Священник же просто сказал, даже не поздоровавшись:
— Поверни-ка лицо к солнцу!
И Мария повернула. Но все-таки спросила:
— А зачем повернуть-то?
— На этом лице все можно прочитать, — сказал священник.
— Что, например? — спросила она.
— Как долго твой муж уже отсутствует? — ответил священник вопросом на вопрос, но это звучало как приказ.
— Столько, сколько идет война, — сказала Мария.
— А живот?
— Какой живот?
— Твой живот, поганка ты этакая! Сколько времени твоему животу?
Ей бы сказать, что она не хочет, чтобы с ней говорили в таком тоне, даже духовному лицу не следует так с ней разговаривать. Но она так испугалась злости в его словах, что вовсе ничего не ответила.
— Проклятое это лицо! — воскликнул священник. При этом он повернулся назад и крикнул вниз, в долину, как будто стоял на церковной кафедре, а снизу на него взирала вся община, справа женщины, слева мужчины, вслушиваясь в его проповедь. — Разве кто может поверить, что Господь Бог сотворил это лицо? Разве кто поверит, что Господь Бог так несправедлив? Женщины ропщут, когда видят твое лицо, и действуют своим мужьям на нервы. Почему, дескать, досталось ей, а не мне. Так они говорят. Как будто муж изваял твое лицо, чтобы таращиться на него. Они приходят ко мне на исповедь и говорят мне это. Почему, мол, не я? Как будто я вылепил твое лицо. Да из какой бы грязи я его вымесил, скажите, пожалуйста?
Такой грязи не водится в наших местах. Такая грязь накапливается разве что в городе. И с лица потом переходит прямиком в живот. Ха! Это короткая дорога. И мужиков ведь не осудишь. Ты ведь тоже так считаешь, нет? Когда я тебя спрашиваю, отвечай, поганка, и говори как есть: кому Господь Бог дает такое красивое лицо, как у меня, скажи, признайся же, тому он дает и право путаться с мужчинами. Коль ты их к себе подпускаешь. А для чего же еще годится такое лицо. Ведь именно так ты считаешь! Сознавайся! Сознавайся!
Все это, потому что моя бабушка была беременна. А Йозеф в ту пору был на войне, собственно, в горах Италии. Это было, когда война длилась уже полгода. И Йозеф, так думал священник и, вероятно, думала вся деревня, тут был ни при чем. Хотя он два раза за этот срок приезжал в отпуск. Но эти приезды были слишком короткими. Священник и все остальные расценивали такие приезды как недостаточные. И как только живот стал явственно заметным, об этом пошли разговоры. Жены других солдат тоже беременели, но про них разговору не было. В обсуждениях приводились расчеты. Отпуск длится три дня, хорошо. Человеку, прибывшему с фронта, разве не потребуется хотя бы один день на то, чтобы просто отдохнуть? В этот день он больше ни на что не способен. Потом остается всего два дня. Обычно муж и жена, когда муж приезжает прямо с войны, первое время чужие друг другу, про это всегда рассказывают, и это отчуждение длится обычно дольше, чем усталость солдата. Допустим, один день. Хорошо. Тогда остается всего один день на исполнение супружества. И то, что зачатие произойдет именно в этот день, люди рассматривали как невероятное событие. Ну или хотя бы как маловероятное.
Мария же была беременна, и в животе у нее росла моя мать.
Моя бабушка не могла противостоять взгляду незнакомца. Держи себя в руках! — приказала она себе. Этот приказ она знала в применении лишь к одному делу: в отношении похоти. В остальном в ее жизни не было ничего, что требовало бы от нее сдержанности. «Держи себя в руках!» — это ей строго наказывала еще ее мать. Та застукала ее однажды, когда она «наложила на себя руку». Именно это выражение — «наложить на себя руку» — использовала ее мать. Позднее Мария где-то прочитала этот оборот речи, но там говорилось о том, что человек лишил себя жизни. «Он наложил на себя руки». Каким образом он это сделал, там не упоминалось. Она тогда подумала, что, должно быть, зарезал себя ножом. Ведь нож держат в руке, когда разрезают себе другую руку, то есть запястье. Резать, кстати, надо не поперек, а повдоль. Откуда она это взяла, она сама не знала.
«Держи себя в руках!» — так наказывала мне и моя тетя Катэ. После смерти моей матери власть отдавать нам приказы перешла к ней. «Держи себя в руках!» Но говорила она
