Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Ночью мне снился Кормилец в разноцветном одеяле. Пусть и на фоне серого неба, пусть и без листьев на ветках, но он выглядел как тот, кого сильно-сильно любят.
13. Сильнее разлук тепло твоих рук
Звонок раздался в воскресенье, под вечер. Мы с братом смотрели телевизор, папа возился с рабочими бумагами, мама за столом резала яблоки. Когда зазвонил телефон, сидевшая на диване бабушка встрепенулась. «Дочь, я отвечу».
«Да, Торочка… Как вы там?» Звонила Тора, старшая дочь давно болевшей тети Наиды. Никто в комнате не встревожился – бабушка ежедневно созванивалась с племянницами, справлялась о состоянии сестры. Но в этот раз разговор получился иным: бабушка молча послушала и положила трубку. Согнувшись, оперлась рукой о стену. Подбежала мама…
Тетя Наида умерла.
С того дня бабушка не говорила. Ей соболезновали, она кивала, поправляя черный платок на седой голове. В глазах боль и больше ничего.
Вокруг суетились родственники. Одни помогали на кухне, другие плакали под молитвы женщины-муллы, а кто-то без умолку чесал языком. Как тетя Фира, вторая жена дяди Тофика. Она докладывала сидящей рядом женщине о том, что мужу на работе выделили машину, черную «Волгу», и теперь она хочет научиться водить. «Но все это: машины, дома, золото – такое бренное. Главное, здоровье… Ох, да упокоит Господь душу тети Наиды. Хорошая была женщина, родная такая, хотя я видела ее всего разок, на нашей свадьбе с Тофиком в “Интуристе”. Там зал роскошнейший, c хрустальными люстрами, видели?»
Временами Фира закатывала глаза с нарисованными стрелками, грациозно похныкивая. Я наблюдал за ней из-под стола, вспоминая актрис, которых видел на театральной сцене, – ей бы туда.
Нас, детей, не пытались отгородить от поминок, после школы мы прибегали в дом тети Наиды, он был недалеко от улицы Торговой, в трехэтажке с колоритным внутренним двором-колодцем. Густо перетянутый веревками с бельем, кишащий кошками, увитый плющом, с горшками герани и алоэ на чугунных лестничных ступеньках.
В квартире тети Наиды были только женщины, мужчины наверх не шли, сидели во дворе – для них привезли столы и длинные скамейки. Наши двоюродные братья чуть старше нас разносили на подносах чай.
По обычаю, на поминках мужчины и женщины находились в разных помещениях. Похоронами занимались исключительно мужчины, женщины могли навестить могилу только на сороковой день.
На углу стола сидел дядя Эльдар, племянник тети Наиды, он прилетел из Свердловска, где преподает в консерватории. Я пил чай вприкуску с сахаром и невольно слушал воспоминания дяди о жене, с которой они расстались еще до переезда в Россию. Рядом с ним забыл об остывающем чае старичок с коричневым родимым пятном на правом виске, тоже наш родственник, кто именно, я не вспомнил. Он жадно внимал дяде Эльдару.
«Мы с бывшей женой были больше друзьями. Cтолько общего. В музыке любили одно: Рахманинова, Караева, Стравинского. Нам нравилось гулять у маяков Апшерона, ездить в горы в июне, когда смотришь с одной вершины на другую, а она вся покрыта зеленым лесом. Но больше всего мы любили наших мальчиков-двойняшек, сейчас им по семнадцать… С годами между мной и Севиль несовпадений становилось больше. Нашли в себе смелость отпустить друг друга. Но, знаете, дядя Горхмаз, мы очень любили детей и музыку. И так до сих пор. Видимо, отношения двух людей…»
С балкона меня окликнула мама, и я не смог дослушать. Глотнул холодного чая, побежал наверх.
Я смотрел на плачущих людей и думал, что их слезы были не только о тете. Они были о том, что прервалось, завершилось нечто, что их радовало. Они плакали о себе, а смерть близкого дала им на это разрешение. Появилось пространство, где можно горевать не одному, пожалеть себя и быть в этом понятым.
Люди часто не позволяют друг другу плакать. «Успокойся», «Не плачь, пожалуйста», «Не надо так». А тут нашлось место, где можно выплакаться, и никто не скажет, что ты должен взять себя в руки, напротив: салфетку протянут, чаю нальют. Еще и похвалить могут. «Глянь, как та блондинка, Наидина соседка по площадке, ее оплакивает. Какая преданная подруга». Мало кто знал, что тетя Наида недолюбливала эту соседку: та била своих сыновей.
…Мои первые похороны. Они вызвали не слезы, а размышления о смерти и улыбку, которую я прятал.
Я улыбался, вспоминая, как тетя Наида копировала бабулю, когда та нас бранила. Ее тяжелые повороты головы, соколиный взгляд, сжатые губы и то, как она в порыве гнева поправляла на правой руке тугой золотой браслет. Она пародировала бабушкин говор: «Мальчики, ма-ль-чи-ки, быстро на берег! Не нервируйте бабушку, иначе она превратится в птицу и улетит…» Тут тетя Наида хваталась за живот, мы все со смехом валились на диван.
Я улыбался, вспоминая, как выразительно тетя Наида читала нам «Трое в лодке, не считая собаки», и нам казалось, что пес Монморанси вот-вот вбежит к нам во двор, начнет ссориться с кошками, а потом будет жалеть, что дал волю страстям; что волна подхватывает и нас, а потом бросает на песок распластанными морскими звездами; что мы видим утопающие в розах дома Соннинга. Тетино чтение прерывали приступы кашля – она с юности страдала болезнью легких.
Я улыбался, когда бабушка в тетиной палате напевала песню, которую любил их отец. «Сильнее разлук тепло твоих рук, мой верный, единственный друг…» Бабушка пела тихо (я удивлялся, какой же у нее красивый голос и как мы об этом не знали), прижимая ладонь сестры к своему лицу. Тетя Наида улыбалась.
Смерть пугала меня. Но не таинственностью, а тем, что она могла помешать мне увидеть, услышать, почувствовать так много всего в мире. При этом я понимал, что неизведанному вряд ли есть предел: будут формироваться новые моря и материки, прорастать новые цветы и деревья, рождаться люди с умениями, которые потрясут мир. Однако на фоне этой бесконечности у каждого из нас есть главное свое, которое следует прожить и, быть может, оставить тут перед уходом.
Однажды я спросил дедушку о смерти. В отличие от других старших он говорил о ней спокойно. «Сынок,
