Тут мой дом - Эльчин Сафарли
В тот день я все же успел побыть на ветру, пусть и недолго; пока мы стояли в арке, отец на улице искал такси. Странно, но в ветре я ничего не услышал – такое было впервые.
Папа пообещал забрать нас из школы. Уж на обратном пути я уговорю его прогуляться по ветру! Если повезет, то и какао попьем на площади Фонтанов, в кафе, где живет пара зеленых попугаев – Эрнест и Адриана. Они не разговаривают, но, когда к ним обращаешься по именам, начинают раскачиваться на качелях. А еще здесь самые вкусные в мире эклеры!
Я прослушал все, что было на уроках. Предвкушение прогулки с папой будоражило, мысленно я уже ее проживал. Вот мы с отцом выходим из школы, он спрашивает, как прошли занятия. Али отдает ему портфель, ноет, что учебники тяжелые. Я молчу, что по субботам у нас мало уроков и портфель легче обычного, но брату хочется, чтобы именно папа и никто другой ему помог.
Спускаемся по Коммунистической, ветер раскачивает платаны по обеим сторонам улицы, срывает желтые листья. По пути встречаем дядю Вагифа, мужа знаменитой поэтессы (всегда забываю, как ее зовут), он жалуется на погоду и сообщает, что в филармонию приезжает Эстонский симфонический оркестр. «Это нельзя пропустить». Я тяну папину руку – пойдем скорее. Он краем глаза смотрит на меня, улыбается и, пожелав дяде Вагифу хорошего дня, прощается.
Подгоняемые ветром, идем дальше. Али на подходе к углу дома вспоминает о сосисочной. «Мы же договаривались на попугаев и какао? Забыл, что ли?» – говорю я, ткнув его локтем в бок. «А, ладно», – он кивает и, чтобы не остаться в долгу, тоже меня толкает. Памятники поэтам, заметив наши проделки, хмурят каменные брови…
…На выходе из школы нас встретила бабушка. Я первым бежал по лестнице и, увидев ее вместо папы, застыл. Видимо, она заметила мое разочарование, потому что лицо у нее стало грустным. Или причина не во мне? Плохо себя чувствует? В такую погоду у нее скачет давление.
Подбежали к бабушке, обняли ее. «Папа с тобой?» – спросил брат. Бабушка, завязывая нам шарфы, отводила глаза. «Он не смог, мальчики, его срочно вызвали на работу. И мама плохо себя чувствует, грипп, кажется. Поэтому сейчас быстренько домой, переоденетесь – и на дачу, тем более завтра воскресенье. Дедушка, Кормилец и Косатка по вам соскучились».
Мы шли быстрым шагом, закапал дождь, усмиряя ветер. Я боролся с беспокойством, отчего оно? Потому что сорвалась прогулка с папой? Или бабушка чего-то недоговаривает? Чувствую, случилось нехорошее. Тебе кажется, Амир, не выдумывай. Делаю глубокий вдох.
Я никогда не видел маму такой. Она встретила нас, помогла раздеться, повесила куртки в шкаф и, не сказав ни слова, ушла на кухню. Ее глаза были другими, будто в них что-то потухло. «Как маяк без света», – подумал я, снимая ботинки. Бабушка суетилась, спрашивала про школу, жаловалась на ветер, смеялась, что чуть не улетела, выходя из автобуса. Голос ее был оживленным, но он все равно не мог наполнить пустоту, поселившуюся в квартире.
«Пока перекусите яблоками, а я соберу вещи, и поедем. Как бы электричку не пропустить». Бабушку прервал мамин голос из кухни, холодный и уставший. «Дети никуда не поедут. Езжай ты. Оставь нас». Пустота уплотнялась, прижимая нас к стенам. Я схватил брата за руку, повел в детскую. Проходя мимо родительской спальни, увидел разбросанные отцовские вещи, раскрытые чемоданы, опрокинутый торшер.
Бабушка с мамой полушепотом разговаривали на кухне.
Когда мы добрались до дачи, ветер окончательно стих. Небо было по-прежнему темно-серым и низким, оно меня пугало. В такие мрачные дни бабушка подогревала сушеный могильник с крупной солью на раскаленной сковороде, окуривала дымом углы дома. Аромат дурманил, успокаивал. «Еще моя бабушка Шукюфа так делала, вечерами обходила дом с дымящейся миской, что-то наговаривая про сглаз, нечистые силы. Мы, детвора, смеялись над ней. Сейчас вот выросли и тоже жжем могильник. Может, по привычке. А может, потому, что это действительно помогает».
Дедушка мастерил на веранде. Увидев нас, отложил плоскогубцы, снял перчатки и, присев на корточки, протянул нам руки. «Ребята, вот так сюрприз! Значит, в выходной будем вместе. Я делаю подпорки веткам Кормильца, ветер их совсем расшатал. Поможете?» Кажется, дед не знал, что случилось в городе.
Я волновался за папу с мамой. Бабушка избегала моих расспросов, переводила тему, но я не сдавался. «Амир, твоим родителям сейчас непросто, поэтому и забрала вас на дачу». Я продолжал расспрашивать, бабушка сердилась. «Тебе не так много лет, чтобы понять отношения взрослых. Да и мне, думаешь, легко все объяснить?!» Я не отступал: «Тогда напиши!» Она махнула рукой: «Ладно, так и быть. Но обещай, что прочитаешь и порвешь письмо, иначе мне достанется от твоей мамы».
На следующее утро я нашел под подушкой письмо.
«То, что я напишу, рановато знать мальчику девяти лет. Но я попробую ответить на твои вопросы. Верю, что ты извлечешь из моих мыслей то, к чему еще не раз вернешься; может, завтра, может, через двадцать лет.
Амир, мы все разные. Каждому нужно свое количество любви – кому-то больше, кому-то меньше. Когда два человека влюбляются и сходятся, часто бывает, что одному необходимо больше, чем другому. Это не плохо, это те самые различия. Когда тот, кто хочет больше любви, ее не получает, ему больно. Но это не значит, что второй его не любит – возможно, в нем нет такого количества любви, или же он не может или не хочет отдавать все одному человеку.
Несовпадения полезны. Они учат узнавать себя, понимать, что тебе нужно. Принимать, что перед тобой не второй ты и не твоя половинка (кто придумал эту чушь с половинками?) – перед тобой тот, кто любит тебя и хочет быть с тобой, но не так, как ты это видишь. У него есть такое право. Тому, кто испытывает боль, тяжело это право признать.
Хорошо, когда двое обсуждают свои чувства и переживания. Если им хватит сил и желания, они услышат друг друга. Но
