Тут мой дом - Эльчин Сафарли
После дедушкиных слов то, что находилось за берегами Каспия, стало звать меня еще громче. Внутри меня все спешило. В торопливости пульсировала мысль: не время уходит, уходим мы, и пока мы тут, надо… Надо… Раздумье прерывалось вопросом: что же надо? Если как следует поразмыслить, ответ вышел бы на целое сочинение, но сейчас на ум приходит одно: «Надо быть больше у моря».
…Вечерами, когда поминки заканчивались, бабушка возвращалась домой. Уходила к себе, сидела на ковре, молилась. Дверь в комнату оставляла открытой, наверное, из-за мамы, беспокойно замеряющей ей давление и приносящей пахучие капли. Бабушка по-прежнему молчала.
Однажды в субботу дедушка рано уехал и вернулся уже к обеду. Брат подбежал к нему: «Деда, ты был в выходной на работе?» Он положил на банкетку сверток, похожий на букет в газете. «Нет, съездил ненадолго на дачу». Дедушка снял ботинки, вынул из шкафа начищенные туфли, надел. Из комнаты вышла бабушка, уже в пальто. Она развернула сверток – ветки гранатового дерева, аккуратно подрезанные, с молодыми зелеными листьями. «Спасибо тебе… Я готова. Поедем?»
Спустя время я узнал, что в тот день бабушка, не дождавшись сорокового дня, навестила могилу сестры.
14. Когда вместе – всё легче
Бабушка почти не выходила из комнаты. Ей относили еду, которая чаще всего возвращалась нетронутой. Она могла съесть только свой любимый суп, куриный с круглым рисом.
Мы переживали за бабушку, забирались в ее кровать, лежали, прижавшись к ней. Она по-прежнему молчала, но все так же нежно перебирала наши волосы. Заходила мама, отправляла нас к себе. «Бабушке пора пить лекарство. Ну-ка, марш в детскую, завтра еще зайдете». Обычно бабушка пресекала такой контроль, но сейчас у нее не хватало сил.
По утрам она открывала балконную дверь в своей комнате, садилась в кресло и смотрела на дорогой сердцу город, слушала продолжающуюся жизнь. Перебирала фотографии своего с Наидой детства. Касалась пальцами лиц на черно-белых снимках (подписанных на обороте – «г. Шуша, 1949, я с Анаханым» или «Свадьба Нади Гринберг, 19.05.51, Ленинград»), закрывала глаза. Отправлялась в путешествие по прошлому, где все молоды, радостны, живы. Плохое случалось и тогда, но оно размывалось течением времени, теряло остроту.
Мама злилась на бабушку. Как-то вечером я услышал их с отцом разговор, когда шел чистить зубы. «Наида год была в постели, еле дышала. Мы все знали, что это произойдет. Мама изводит и себя, и нас». Папа вертел в руках пачку сигарет. «Ей нужно время прожить потерю, пойми, Аля».
Мама оттолкнула кружку с чаем, встала из-за стола. «Да-да, один ты у нас понимающий. Куда мне до тебя! Я устала от твоих нравоучений, Рауф, устала от нас». Отец, не повышая голоса, отвечал: «Я с тобой говорить пытаюсь, а не нравоучать. У нас это плохо стало получаться… Пойду спать». Мама села на табуретку, закрыла лицо руками. Он подошел к ней, обнял за плечи.
Я вернулся в комнату, брат уже сопел. Залез к нему под одеяло – не хотелось спать одному. Он что-то пробормотал, но через секунду затих. Я прижался к брату, закрыл глаза. Я не один, мы вместе. Так будет всегда. Вместе переживем любую боль. Когда вместе – все легче.
…В школе загорелась проводка, занятия отменили. Радостные, мы вырвались на свободу, решили домой не идти. «Там все равно скукота, и бабушка грустит. Поедим лепешек и спустимся на бульвар к чайкам». Али решил за нас, не дождавшись моего согласия.
Я плелся за ним, думая о том, как скучаю по бабушке. Прежней, с которой мы по утрам считывали настроение инжирных деревьев по их листьям. Если в них больше серого и меньше зеленого – значит, ночью была высокая влажность, дерево утомилось; если листья зеленые, с сухой шершавостью – значит, инжирнику хорошо, он выспался и готов принять больше солнца, чтобы переварить его в сладость плодов.
…Тем временем город благоухал весной, люди скинули тяжелые одежды, переоделись в яркие пальто; с витрин швабрами смывали налет зимней серости, цветочники выставили перед магазинами розовые и желтые гвоздики. На углу улицы Лермонтова кто-то красной краской вывел: «Жизнь дружественна, а не враждебна».
Преображение произошло и в вечно заляпанной жиром лавке тети Наили у Ахундовского садика. Она перестала готовить лепешки из бараньей требухи, теперь в начинку шла свежая весенняя зелень с сыром. Нарезала ее мелко-мелко, ветер подхватывал хруст вперемешку с ароматом, разносил по ближайшим улицам. Мы не устояли, слопали по три… А как пахло море! Чем-то легким, расцветающим. Вода перерождалась, меняясь в цвете.
Мы вернулись домой, открыли дверь ключом, мамы дома не было. Брат, сытый и довольный, скинул портфель и ушел в комнату – ему не терпелось прилечь. Я отправился умываться, но перед этим заглянул к бабушке (дверь была открыта). Она вновь сидела в кресле, листала фотоальбом. Меня не заметила.
Брат заснул прямо в школьной одежде, я не стал его будить. Переоделся, взял учебники и пошел на кухню делать уроки, чтобы вечером без угрызений совести смотреть телевизор. Так увлекся математикой, что не услышал, как на кухне возникла бабушка. Впервые за последние месяцы. Она вошла, как входила раньше, чтобы накормить меня после школы. Увидев ее в дверях, я удивился, но виду не подал. «Привет, бабуль». Она улыбнулась. «Сынок, у меня идея. Сходим за “Апшероном”? Так торта захотелось». Я вскочил со стула. «Конечно, я за! Ммм, на нем кремовые розочки». Бабушкину голову больше не покрывал черный платок.
Мы пошли в кондитерскую через Торговую, бабушка говорила со мной будто ничего и не было: о чудесной погоде, о таланте архитектора Усейнова, построившего «вот этот дом с кувшинами», о том, что утром вдруг отключили воду, а она хотела покрасить волосы хной. «Хочу вернуть свой темно-каштановый». На самом деле бабушка хотела вернуть себя.
Возвращать себя к жизни в почтенном возрасте мне казалось трудным, хотя, наоборот, должно быть легче, ведь столько пройдено, найдено и потеряно. Видимо, каждая боль – как новая, вне зависимости от того, девять тебе лет или семьдесят; падал ты на это колено или нет; знаешь, как исцелиться, или нет.
Жить без боли не
