Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Я кивнул, сложил в пакет мясные кости – живущим на берегу бездомным собакам. Сейчас не сезон, дачи пустуют, им голодно.
У тети Торы была не совсем восточная внешность – светлая кожа, голубые глаза, густые русые волосы, которые она стягивала платком. Бабушка тревожилась, что племянница худовата; впрочем, бабушка считала, что всем женщинам без пышных форм нужно срочно прибавить веса.
Тетя была небыстрой, молчаливой, но трудолюбивой и верной слову. Она окончила Педагогический институт, но нигде не работала – муж запретил.
Приближаемся к берегу. Девочки убежали вперед, мы с тетей идем медленно, ноги в кедах проваливаются в мокрый песок. Еще немного, и по нему нельзя будет пройти босиком, только в сланцах.
Садимся на выкинутое морем бревно; от соли оно посерело и в трещинах, в которых поселились ракушки с водорослями. К вечеру ветер усилился, на берегу он сильнее, чем во дворе. Вода потемнела, стала угрюмо-синей, к ней не хочется подходить.
Тетя Тора снимает платок, ветер развевает волосы. «Помню, как мы с мамой приходили на этот берег поздней осенью. Мама рисовала – об этом мало кто знал – простым карандашом на белых листах блокнота. Она говорила, что хочет изображать только осеннее море, оно прямолинейное, настоящее.
Пока она рисовала, я собирала ракушки, выдувала из них песок, набивала ими карманы пальто. Счастливые моменты и моей, и маминой жизни. Приезжай к нам, покажу тебе рисунки». Я молча киваю ей, чувствую, что она хочет сказать что-то еще.
«Сейчас Аян, моя младшая, рисует. Представляешь, так же, как ее бабушка, карандашом в блокноте. Я не рассказывала и не показывала ей мамин блокнот, прячу в тайном месте. Представляешь, впервые свои рисунки Аян показала мне за день до смерти мамы. Как же удивительна жизнь, нам не разгадать ее тайн».
Нахожу в песке ракушку, вытряхиваю из нее песок, протягиваю тете. «Может, и не надо ничего разгадывать? Достаточно чувствовать». Тетя улыбается, ерошит мне волосы. «Как хорошо, что мы тут, что мы живем. Так ведь, Амир?» Соглашаюсь. Девочки замерзли, бегут к нам.
Из-за соломенных стен заброшенного кафе вылезают три щенка, машут нам хвостиками. Будем их кормить.
…После застолья в город никто не поехал, дедушка уговорил гостей переночевать у нас. Я обрадовался – люблю, когда дома много людей, еще больше люблю засыпать под беседы взрослых.
Всех детей уложили в родительской спальне, одно из окон которой выходило на веранду. Бабушка на ночь приоткрыла форточку, и в комнату проникали голоса и свет покачивающейся на ветру лампы. Али и девчонки сопели, а я прислушивался к разговорам. По телу разливалась теплая спокойная радость.
Судя по треску горящих дров, на веранде разожгли огонь. Слышу маму. «…Кино буквально заряжает верой в то, что все случайности не случайны. Работой оператора (там вроде Расим Исмаилов) можно любоваться отдельно – с такой любовью сделаны крупные планы, тени, глубина. Смотреть – огромное удовольствие». Хати продолжает. «А вы видели очереди в кинотеатрах? Тяга людей к искусству и искусства к людям».
Голоса отдалялись, веки наливались тяжестью, я провалился в сон.
16. Я чувствую. И это счастье
Нужно столько узнать,
нужно столько успеть!
А еще —
покричать, посмеяться, попеть!
После
вылепить из пластилина коня…
Так что вы разбудите пораньше меня!
Когда я не хотел ложиться спать, мама пропевала мне это четверостишие. «Ну, ма-а-ам. Утром не так интересно, как ночью. Можно я еще побуду?» Мама оставалась непоколебимой. «Амир, ты же помнишь наш уговор: в десять быть в постели. Утром в школу. На каникулах или в выходные можно попозже».
Али к десяти уходил спать сам, я же сопротивлялся до последнего. В конечном счете все равно приходилось чистить зубы, надевать пижаму и ложиться в кровать. Поцеловав нас, мама выключала свет, выходила из комнаты. С полчаса я притворялся спящим, знал, что мама заглянет еще раз. После ее второго прихода минут десять лежал, потом вскакивал, раздвигал занавески, залезал на подоконник и наблюдал за ночным городом.
По ночной Коммунистической проезжали редкие машины. Я пытался рассмотреть пассажиров, но, кроме размытых очертаний, ничего не было видно. Куда они едут в такое время? По домам или на работу? Может, кто-то спешит в аэропорт, откуда самолет увезет его в Москву; туда, где, по папиным рассказам, в любую пору холоднее, чем у нас, где зимой над городом висит свинцовое небо, тогда как у нас почти всегда солнечно.
Не знаю, как в Москве на самом деле, пока там не бывал, но зиму я люблю больше осени, весны и даже лета. В ней особенная тишина. Мир замедляется, и можно увидеть, услышать больше обычного.
Зима – неторопливый танец с плавными движениями. Как танец снежинок, которые редки на юге. Вместо них проказничает ледяной ветер, вздымающий сухие листья, хвосты уличных котов и шарфы прохожих. Поэтому, как только мы приходим с зимней улицы, бабушка отогревает нас чаем с кизиловым вареньем или заваренным шиповником с сахаром.
…За дверью детской совсем тихо, видимо, все ушли спать. Из мыслей о предстоящей зиме возвращаюсь в нынешнюю весну, слезаю с подоконника, задвигаю занавесь и ложусь в кровать. Вечером радио сообщило, что завтра плюс двадцать, мама предложила после школы погулять в Английском парке. «Оттуда спустимся на фуникулере к бульвару, поедим мороженого. Как вам идея?» Мы обрадовались. С мыслями о фуникулере я закрыл глаза, в этот раз по-настоящему.
…«Добрый день, Майор Рафаилович!» Мама приветствует мужчину в коричневом костюме, у него строгий взгляд, аккуратно подстриженные темные волосы и крупные уши – их я заметил первыми. «Добрый день», – отвечает он без улыбки и, сжимая под мышкой кожаный портфель, идет дальше. Мама смотрит, как он, перейдя на другую сторону улицы, спускается к площади Фонтанов. «Талантливейший человек. Майор Рафаилович Бреннер, пианист, педагог».
Проходим мимо Филармонии, оклеенной афишами с темнокожим трубачом. «Интересно, куда он так спешит?», – спрашиваю маму. «Скорее всего, в консерваторию, сынок, Майор Рафаилович там преподает. А спешит, потому что он человек строгого расписания. Урок ровно сорок пять минут, ни минутой меньше или больше. Кто опоздал, тот остался в коридоре».
